– После того, как из сарая выбрался, я в лес дернул. А там меня ребята дяди Степана подхватили. Я в яму свалился, а они меня нашли.
– А дядя Степан – это кто?
– Партизан, – ответил Колька. – Они с товарищем генералом уже давно. А дальше…
Полог палатки широко распахнулся. На пороге стоял Колобков.
– Лопух!
– Колобок!
Дима кинулся к Лопухину. Обнял.
– Ну, ты отдохнул!
– А ты похудел!
Иван смотрел на Колобкова и не узнавал. Всегда импульсивный, что называется, с шилом в заднице, сейчас Дима выглядел более замкнутым, сдержанным. Словно огонь, который полыхал внутри его, не угас, но больше не слепил, не освещал все на многие метры вокруг, а просто горел, выделяя теперь больше тепла, надежности. Лопухин вдруг с некоторым сожалением понял, что Колобкова настигло задержавшееся неведомо где взросление. Дима уже не стремился «повоевать, пока есть с кем», не гонялся за слухами. У него появилась цель. Самая важная, главная. И он готов был сделать все, что только можно, чтобы достичь ее. А если судьба сложится так, что сделать этого он не сумеет, так пусть другие дойдут и достигнут. И коли помянут его, Колобкова, добрым словом, стоя на развалинах рейхстага, то и будет ему, Димке Колобку, от этого счастье. Где бы он на тот момент ни был. Хоть бы и не жив совсем.
Оказывается, люди взрослеют не по годам, а просто когда придет срок.
Немцев расстреляли быстро и хладнокровно.
Последовала команда:
– Auf!!![18]
Штурмбанфюрера отвели в сторонку. Он мотался, как пьяный, и едва передвигал ноги. Бородатый мужик в потертой шинели со споротыми петлицами гаркнул:
– Целься! Пли!
После грохота выстрелов в лесу на какой-то момент стало тихо.
Фон Лилленштайн уходил вместе с партизанами. Ему на время развязали руки. Дали поесть. И погнали вслед за телегой, как корову, привязав веревкой.
Об убитых товарищах он не думал. Более всего Генрих жалел, что его не пристрелили вместе со всеми.
Лопухина пришлось нести, несмотря на его вялые протесты. Идти он не мог. Фактически он провалялся без сознания чуть меньше месяца. За это время, несмотря на усилия Лизы, произошел стремительный регресс мышц. Иван ослаб, ноги едва держали его, а в правом колене поселилась ноющая боль. Лиза говорила, что это пройдет, надо просто не тревожить ногу, больше лежать и разминать связки.
Иван возмущался. Говорил, что уже дыры на спине пролежал. В редкие моменты привалов пытался вставать и ходить. В этом ему активно помогал Колька.
Оказавшись в большой, сложно устроенной воинской части, которой являлся партизанский отряд генерала Болдина, Лопухин снова почувствовал себя репортером. Он выпросил у Колобкова блокнот и в первую очередь интервьюировал самого Колобка, скрупулезно записывая все события, которые происходили во время его, Ивана, отсутствия. У него появилась острая потребность накапливать знания, узнавать, собирать рассказы, истории. Записанное Лопухиным не было похоже на репортаж. Казалось, что он собирает материал для книги, большого исследования всех тех людей, что окружали его. Людей простых и вместе с тем особенных. Людей, для которых ценность собственной жизни не являлась краеугольным камнем существования. Потому что у них были другие ценности. Более значимые, чем жизнь. Высшие! Почему? Откуда они взялись? Для чего скромный крестьянин из колхоза, едва-едва сводящий концы с концами, берет в руки дедовский обрез, плюет на обещания сытой жизни в немецком Ordnung и уходит в лес, подвергает свою жизнь угрозе? Чего он ищет? Что защищает?