— Эзук. — говорю я, опускаясь на колени рядом с ним, и взяв его за руку. — Бога нет. Он умер! Погиб в день первой атаки… Термоядерные взрывы, стершие с лица Земли Москву и Вашингтон, зацепили и небеса.
— Это не так, Ира. И ты это знаешь.
Господи, пожалуйста, сделай так, чтобы я была не права. Сделай так, чтобы ты существовал не только в воображении Эзука, а в самом деле следил за нами сейчас с небес.
Я позволяю Эзуку положить мою ладонь на грудь Сергея, и беззвучно шепчу слова молитвы, которые не повторяла вот уже пять лет, с тех пор, как перестала верить в Бога.
Толя и Марат стоят рядом, и в их взглядах я читаю лишь сочувствие. Сочувствие к умирающему Сергею, и к нам двоим, окончательно выжившим из ума в холоде Черного Безмолвия.
Отче Наш, иже еси на небесах,
Если огненные грибы взрывов не смели с облаков твой золотой трон,
Да святится имя Твое, да пребудет царствие твое,
Да будет воля твоя на Земле, как и на небе,
И если ты захотел превратить этот мир в Безмолвие, то пусть так и будет — не мне противиться воле твоей…
Господи прости твою блудную дочь, отступившую ото всех твоих заповедей…
И нарушившую самую главную — не убий, десятки раз…
Господи, об одном тебя прошу…
— Помоги!
Последнее слово я произношу вслух, обратив взор к небу, и на долю секунды мне кажется, что среди черных туч, закрывающих весь мир от солнечного света, мелькнуло что-то ярко сияющее в ИК-диапазоне. Что-то огненно горячее, промелькнувшее над нами, подобно молнии. И еще мне кажется, что эта молния очертаниями напоминала человеческую фигуру с громадными крыльями за спиной, но тут, я уверена, меня просто подводит моя разыгравшаяся фантазия.
Сергей, вдруг, дергается, и хрипло втягивает воздух в легкие, его глаза приобретают осмысленно выражение, а дрожащая рука крепко вцепляется в мою.
— Черт! Как больно! — шепчет он, прижимая мою руку к груди. — Эта стерва меня все же достала!
Из моей груди вырывается крик ликования, и я бросаюсь к нему на шею, забыв, на секунду, обо всем.
— Спокойно, Ира! — кряхтит он. — Задушишь.
Я помогаю ему подняться на ноги, и оглядываю ребят, в глазах которых читаю восторг, смешанный с недоверием. И лишь взгляд Эзука искрится чистой радостью — чувство исполненного долга, и простым человеческим счастьем. Давно забытым миром счастьем от сознания того, что кому-то, а не тебе, сейчас хорошо.
— Ты живой, старый хрен! — восклицает Толя, пожимая руку Сергею.
— Живой. — соглашается тот. — Только вся грудина болит. Ощущение, как будто в меня на ходу грузовик влетел.
Он проводит пальцем по обгоревшим бинтам в месте ранения, и бледнеет, осознав, что в груди у него зияет пулевое отверстие.