Грузовик надсадно ревет, перебираясь через очередной снежный занос. Впрочем, назвать снегом это темное нечто, скрипящее под колесами моего «ЗИЛа» — значит сильно приукрасить этот затянувшийся ночной кошмар. Быть может, даже превратить его в сказку… Сумрак вокруг меня кажется живым, обволакивающим мою машину, и даже мощные фары не способны заставить его отступить. А ведь по часам чуть больше полудня…. Мне не привыкать — вечная ночь давно стала для меня обычным явлением, а вот мой юный спутник, проведший, наверное, большую часть своей жизни в ярко освещенном бункере, со страхом выглядывает из окна.
Никогда не поверю, что он ни разу не выбирался на поверхность. Не поверю, что он не знал, в какой цвет окрасила война когда-то голубое небо. Не поверю и все тут — даже в подземные «муравейники» доходят вести о том, каково живется здесь, на поверхности.
Но, Боже мой, до чего он испуган.
— Парень, — окликаю его я, чтобы хоть как-то развеять молчание, — Сколько тебе лет?
Кажется, он даже не сразу понимает вопрос — на его лице смесь страха и любопытства, однако, первого все же больше.
— Что вы спросили? — говорит, он, наконец.
— Сколько тебе лет? — повторяю я свой вопрос.
— Двадцать. — немного подумав говорит он. Гадает, зачем я спрашиваю его, или и в самом деле с трудом вспоминает, сколько зим прошло с его рождения. Календарных зим, разумеется. Этой черной зиме не видно конца и края.
— И ты умеешь делать бомбы?
— Умею. — с гордостью говорит он, и лицо его светлеет. — Я был лучшим в классе.
— Ты знаешь, что тебя ждет? — неподходящая тема для невинного разговора, но я не могу не спросить. В самом деле, интересно, осознают ли оружейники, с чем им предстоит столкнуться? Понимают ли, что вся их оставшаяся жизнь пройдет близ ядерных бомб и, как следствие, при повышенном радиационном фоне. Отдают ли себе отчет в том, что сотворит с ними радиация?
— Догадываюсь. — говорит он, мрачнея, но тут же вновь улыбается. — А вдруг я окажусь бегуном, как и вы?
Мне хочется рассмеяться от его нелепой надежды, но смех, почему-то застревает в горле. Грех смеяться над больными людьми.
— Нас мало. — говорю я. — Очень мало. Я сама знаю в городе лишь четверых бегунов.
— А в других городах? — спрашивает он.
— Не знаю. Не была. Иногда мне кажется, что мы — последний город в этом мире.
— Я так не думаю. — говорит он, одной этой фразой тут же выдавая себя как «подземного» интеллигента. — Должны же быть и другие. Ведь кто-то же продолжает воевать.
— Я знаю только одно. — решительно говорю я, — Американцы продолжают нас бомбить, а мы продолжаем бомбить их. Все! На этом мои знания о мире обрываются, да и твои, мне кажется, тоже. Связи нет — кругом магнитные поля. Отправиться в другой город могли бы, пожалуй, лишь безумцы, да бегуны, среди которых, между прочим, безумцев нет. Поэтому мы и сидим здесь, продолжая отстреливаться в меру своих сил и отбивать их ракетные атаки. Для нас другого мира нет! Кстати, если бы тыл бегуном, то уже ощутил бы это. Здесь, в машине, радиационный фон уже гораздо выше, чем под землей.
