Шпильки дождем посыпались на столешницу из черного мрамора.
С силой врезавшись в стол, она уставилась сквозь пряди темных безжизненных волос на пистолет. Рукоятка была вырезана из розового дерева, ствол тусклый, сизого цвета. Такого же цвета, как волосы ее отца, ошеломленно отметила она. А потом на виду остался только тусклый сизый металл, дерево поглотили длинные изящные пальцы.
Резко откинув голову, Виктория выронила салфетку. Одновременно она оттолкнулась от стола.
Свет заполнял зрачки мужчины, пока их чернота не стала двумя крошечными булавочными уколами, а радужки не превратились в литое серебро.
В них не было никакой страсти. Никакого сострадания.
Никакого признака интимных слов, сказанных им.
В мозгу Виктории немедленно возникла картина ее трупа, одетого только в сморщенные чулки и изношенные полуботинки.
Она не хотела, чтобы ее труп, опутанный волосами, был найден одетым в сморщенные чулки и изношенные полуботинки.
Слова поднялись в горле; она проглотила их. Она сказала, что не станет умолять. И она не станет.
— Вы собираетесь убить меня? — ровно спросила Виктория.
Звук развалившегося в камине дерева был ей ответом.
Светлоглазый мужчина гибко поднялся; одновременно он отогнул правую полу фрака, вкладывая пистолет в кобуру, что висела у него под рукой — мелькнула коричневая кожа, немедленно скрытая одеждой. Повернувшись, он обошел стол с черной мраморной столешницей и прошагал по роскошному красно-коричневому ковру. Черные фалды равномерно покачивались в такт движениям: левая, правая, левая, правая. Он сгреб ее одежду, упругие ягодицы напряглись под черными шелковыми брюками.
Шелк и шерсть мягко ткнулись ей в грудь.
Виктория рефлекторно поймала одежду.
Со спины он был так же изящен, как и спереди.
Но теперь она видела перед собой не его спину.
Холодные серые глаза отвергли ее наготу и ценность как женщины, не важно какой — девственницы или нет.
— А я должен убить вас? — невозмутимо переспросил он.
Казалось, будто она жила с угрозой смерти всю свою жизнь.
Виктория задрожала — ноги, руки, живот.
Но и ради своей жизни она не доставит ему удовольствия видеть ее страх.
Подняв руки, она вызывающе натянула через голову изношенную шерсть, руки путались в шелке панталон, высвобождаясь. Наклонившись, она ступила в панталоны. Минули часы, пока она застегивала две крошечные пуговицы на их поясе. Минули дни, пока она застегивала деревянные пуговицы, тянувшиеся вдоль лифа шерстяного платья.
Серебряно-серые глаза ждали ее.
— Я — девственница, — ровно сказала она. — И у меня нет, — шесть месяцев назад она даже не знала такого слова, которым называли мужчин, живущих за счет приносимого женской плотью дохода, — сутенера.