– Я не знаю, – честно сказала Алена. – Я только знаю, что любовь – это самое подлое, самое жестокое, что есть на земле. Это хуже СПИДа. Это неизлечимая болезнь. Она ломает человека и меняет всю систему его ценностей. Она отравляет ему кровь. Именно поэтому любят чаще всего не за что-то. Любят вопреки. Вопреки разуму.
– А, все это теории, – отмахнулся Анненский, и Алена Дмитриева, которая когда-то, не столь давно, проверяла эти теории на практике, промолчала. Потому что здоровый больного не разумеет, пока сам не заболеет и даже вовсе не умрет… как умерла она.
– Сейчас вот там встану, в «кармане», и позвоню Лидии, – предупредил Анненский, но до этого «кармана» оказалось не так просто добраться. Площадь Лядова была одним из тех мест Нижнего, которые могли по праву гордиться количеством и качеством заторов. Вот и сейчас они очень запросто могли угодить в один из таких заторов, если не успеют проскочить. Поэтому, конечно, Анненскому было не до звонков. И он даже досадливо дернулся, когда телефон зазвонил в сумке Алены.
Вечер как бы застыл на полдороге. Раскаленное марево, весь день дрожавшее над утомленной, обмелевшей, молочно-теплой рекой и вольно обнажившимися косами, теперь одело все кругом золотистой, мягкой, полупрозрачной дымкой, за которой медленно и неохотно наливалось вечерней синевой небо, огненным яблоком катилось за горизонт солнце, а белые, прохладные сугробы облаков никак не таяли даже в такую жару. Вечер медлил, оглядываясь на уходящий день, и Дима, остро чувствуя это чуть ли не впервые в жизни, думал в то же время, что вечер не иначе в союзе с ним, потому что если и случится что-то страшное, то, наверное, теперь уж в темноте. Если бы он мог сейчас вернуть…
– Черкес! – перебил его мысли голос Бугорка, который все так же лежал у костра. – Хочешь искупаться?
У Димки перехватило дыхание.
– Да ну, какой интерес, мелко тут, ил один. Черт знает сколько идти, пока на хорошую воду выйдешь, – лениво ответил Черкес.
Бугорок встал. Димка подумал было, что он сейчас бросится на Черкеса, но нет – Бугорок медленно обошел костер и приблизился к «трону». Здесь когда-то росла удивительная ива – в четыре ствола. Один ствол Бугорок и Кролик подрубили, повалили вершиной на землю, стесали круглый бок, чтобы удобнее было сидеть. Так они и посиживали здесь: на стволе Кролик, Черкес и Юрка, а Бугорок – на комле, опираясь на три оставшихся ствола.
И сейчас он развалился на «троне» и, простирая руку, будто бы смешливо, но с не очень-то скрываемой злостью, повелел:
– Черкес! Искупнись-ка! И Кролик с тобой окунется!