Поэт сделал вид, что ничего не слышал. Впрочем, так как он был нарисованный, ничего иного ему не оставалось.
Глубокой ночью де Ланжере сопровождал в карете баронессу Корф обратно в «Европейскую». Ему показалось, что гостья держится сухо, но полицмейстер приписал ее дурное настроение тому, что губернатор пожадничал и выделил для ужина мадеру вместо бордо.
– Елисей Иванович, – неожиданно проговорила баронесса, – я хотела бы попросить вас об одолжении. – Она замялась. – Вернее, это не одолжение, а… Рассматривайте это как просьбу, в которой вы не можете мне отказать.
Елисей Иванович придвинулся к баронессе поближе и, жарко дыша ей в щеку, объявил, что ради блага Отечества готов на все. Решительно на все! Баронесса отодвинулась в угол кареты и спокойным, даже будничным тоном изложила свою просьбу.
Признаться, услышав последнюю, де Ланжере даже не заметил, как сам отодвинулся от баронессы.
– Но, милостивая государыня, – пробормотал он, – это невозможно! Это… это неслыханно! Противозаконно даже!
– Вы уверены? – вроде бы равнодушно спросила Амалия, но тон ее был таков, что даже видавший виды полицмейстер почувствовал: он словно вернулся в гимназическую пору, когда любой наставник имел над ним превосходство. – Брать взятки, к примеру, тоже противозаконно, милостивый государь. Или вы выполните мою просьбу, в которой нет ровным счетом ничего особенного, или вам придется распрощаться со своим местом. Выбирайте!
И де Ланжере выбрал. Однако он все же имел большой опыт общения с начальством и потому спросил:
– А если… гм… если вдруг пойдут слухи… – Полицмейстер встревоженно шевельнул усами. – Я хочу сказать, ведь такое дело невозможно удержать в тайне. Если…
– Не беспокойтесь, – оборвала Амалия, глядя в окно кареты, – вы выполняете мой приказ, только и всего. За последствия ответственность буду нести я.
Де Ланжере поглядел на ее лицо и замолчал.
На том, наверное, можно было бы закончить рассказ о таинственных событиях, произошедших в городе О. летним вечером и ночью. Однако под утро произошло еще одно событие, самое, пожалуй, загадочное и, мы бы даже сказали, малость зловещее.
В пятом часу утра дверь чердачной комнаты, где почивал Валевский, тихо приотворилась, и двое неизвестных застыли на пороге, напряженно вглядываясь в черты спящего.
– Я уверен, это он, – тревожно просипел первый голос. – Тот, кого вы ищете. Он даже имя не стал менять, называет себя Леонардом.
Луна заглянула в окно, бросила отсвет на лицо Валевского, на темную фигуру поэта на портрете, приколотом к стене, покосилась на коричневый чемодан, стоящий возле постели, и ушла за облака.