Дома я прежде всего сменила воду подснежникам. Они, бедняжки, уже немного увяли. Как они прекрасны и как короток их век! Как короток век многих прекрасных вещей! Меня нередко терзали подобные мысли, и результат был всегда один — я пыталась продлить существование хрупкого совершенства, запечатлев его. Причем никогда еще мне этого по-настоящему не удавалось, но каждый раз думалось, что вот теперь, наконец, удастся.
Букетик образовывал полупрозрачное голубое облако, парящее над вазочкой, поэтому я взяла кисти и акварелью зарисовала его. Но это было неправильно! Ведь, если вглядеться, видишь вовсе не облако, а множество тончайших деталей: тычинки, пестики, лепестки. Я достала остро отточенные карандаши и на другом листе бумаги принялась скрупулезно передавать изящество и разнообразие отдельных цветков.
Однако через некоторое время руки мои опустились, горькие мысли заставили бросить карандаш. Какою глупостью я занимаюсь! Ну, закончу свою кропотливую работу — разве она будет отражать то чудесное, ради сохранения чего я готова отдать полжизни? Ведь в реальности обычный букетик одновременно заключает в себе все: он и единое целое, то самое парящее облачко, и совокупность индивидуальностей, которые хочется разглядывать до бесконечности, находя новые и новые детали. Вот и я должна в одной картине дать зрителю возможность увидеть обе эти ипостаси. Но вместо этого я, как все бездарности, штампую примитивные суррогаты. Зачем я вообще поступила в Академию, почему меня туда приняли? Художник, лишенный таланта — самое жалкое явление, какое только можно вообразить. А поскольку не рисовать я не в силах, значит, всю дальнейшую жизнь проживу в роли этого нелепого существа. За что меня так наказывают? Зачем мне дали непреодолимую страсть и неумение ее удовлетворить? Что мне делать?
Я поспешно отодвинула листы, чтобы не замочить их слезами. Девчонки уверяют, что я плачу вовсе не тогда, когда это полагается. Не знаю. Я же не нарочно это делаю, оно само! Вот и теперь мои слезы снова пришли некстати, поскольку дверь отворилась, и на пороге появился Макс.
— Я стучал, — заметил он, — но никто не отвечает. Боже мой, Машка, в чем дело?
Я не смотрелась в зеркало, но и без того знала, что глаза у меня теперь красные, лицо пятнистое, а нос распух. Хотя какая разница! Все равно такую бездарь никогда и никто не полюбит.
— Так что случилось?
Я молча указала на рисунки. Макс внимательно изучил первый, затем второй.
— Это твое? — уточнил он.
Я кивнула. Он снова уставился на листы.
— А что, тебе после этого обязательно плакать? Конечно, результат того стоит, но все же…