Может быть, именно поэтому он так остро переживал все, что хотя бы боком касалось Веры. Ему было неимоверно трудно и понять, и примириться с тем, что вообще есть такой путь, какой она избрала. Сейчас, гуляя по Ярославлю, он думал, что, может быть, из-за этой своей обращенности в будущее он так хотел верить, так настаивал, что Вера вовсе не решила навсегда уйти назад, порвать с прошлой жизнью, она просто возвращается к человеку, с которым теперь, когда Берга нет, могла бы рука об руку идти вперед. Конечно, говорил он Смирнову, она выбрала странную дорогу, но во всяком случае это не отказ от естественного хода жизни, от революции, от пути, которым идет вся страна, а обычная петля. Она сделает ее и пойдет, как все.
Это было его начальное, исходное понимание дела Веры, но дальше, когда возник страх, что тысячи людей — только кликни, только позови — с радостью оставят и дом свой, и семью, вообще все, чем была их жизнь, и пойдут за Верой, он тоже испугался. Теперь он готов был признать, что, возможно, правы Ежов с Клейманом, а не он со Смирновым. Вера и в самом деле чрезвычайно опасна, и церемониться с ней нельзя. Но ему мешало то, что люди, которые любили Веру все эти годы и ради нее, по первому ее слову были готовы пойти назад, вызывали у него симпатию. Ко многим из них он, похоже, по-настоящему привязался. Когда он допрашивал очередного подследственного и тот рассказывал ему о Вере, о своей любви к ней, он часто ловил себя на том, что желает ему удачи, хочет, чтобы именно к нему шла Вера.
Через них он постепенно начал понимать и Веру. Сначала сама по себе она его не слишком заинтересовала, и она, и тот путь, который она выбрала. Как и другие, она была просто врагом революции, и с ней надо было справиться так, чтобы ущерб был минимален, то есть задача была вполне обычной, и он сначала был сосредоточен только на ней, на этой задаче. Но постепенно он начал понимать Веру, временами даже ей сочувствовать. Он боялся этого в себе, пытался себе объяснить, что так относиться ни к Вере, ни к тем, кто ее любил, он не должен, это смерти подобно, но враг словно и вправду уже проник в него и теперь захватывал одну позицию за другой.
Все это напрочь лишило его уверенности, и третий день подряд, с утра до позднего вечера меряя шагами Ярославль, Ерошкин никак ни на что не мог решиться. Ему казалось равно понятно и правильно и то, чего хотели арестованный Клейман с недавно арестованным Ежовым, и то, чего добивались они со Смирновым. Возможно, линия Смирнова была чересчур основана на доверии к Радостиной, к тем, кто ее любил, на убеждении, что они все-таки советские люди, только заблудившиеся, потерявшие верную дорогу. То есть и он, и Смирнов были убеждены, что их, и особенно Веру, надо не наказывать, наоборот, откликнуться, отозваться на их крики о помощи. Ерошкин долго во всем этом никак не мог разобраться, и все-таки он ходил не зря, потому что к исходу третьего дня он вдруг обнаружил, что худо-бедно представляет себе, что делать дальше и с Клейманом, и с Верой, и с теми людьми, которые ее любили.