Сейчас Сталин спокоен и благодушен, потому что не сомневается, что Вера идет именно к нему, но, когда срок приблизится, когда Вера будет уже рядом, я не могу себе представить, чтобы все осталось, как теперь, чтобы выдержка не изменила ни ему, ни другим. Сегодня они не хотят этого помнить, но ведь прежде равенства между ними не было, кого-то из них Вера долго и по-настоящему любила, кем-то просто была увлечена, а кого-то даже не замечала. Они все ее любили, в этой своей любви к ней они и впрямь равны, но она-то любила их не равно. Это неравенство, эта несправедливость их и расколет, словно обыкновенное общество, они расколются на враждебные классы и так же, как классы, по учению Маркса, борются друг с другом не на жизнь, а на смерть, так и они пойдут на все, лишь бы устранить очередного противника.
Сталина тогда наверняка ужаснет количество соперников, претендующих на его Веру, он вообще не сможет не расценить это иначе, как провокацию, как жесточайшее оскорбление. Ведь он ждет ее целых пятнадцать лет, любит и ждет со всей возможной кротостью, а тут врывается эта голодная стая и, забыв, кто он и кто они, забыв вообще обо всем, буквально из его рук пытается Веру вырвать. Он не хочет ни о ком из них ни думать, ни помнить, он хочет быть хорошим, даже очень хорошим, хочет любить одну Веру, помнить о ней одной, а эти люди ему не дают. Стоя вокруг Веры, словно изгородь, взяв ее в кольцо, они будут все время закрывать, заслонять Веру от Сталина, он будет видеть их, а не ее, и главное, он будет их бояться, будет их ревновать и ненавидеть, то есть снова будет плохим, а он ничего, совсем ничего из этого больше не хочет. Он вообще ничего не хочет, ему нужна только Вера.
Ерошкин ясно сознавал, насколько трудно будет Сталину, когда Вера сделается так близко, отдать приказ о ликвидации всех, кто влюблен в нее. Он будет бояться отдать этот приказ, будет метаться и колебаться — разве можно заранее знать, как Вера на все это посмотрит, согласится ли она с тем, что людей, которых она любила, о разлуке с которыми боялась и думать, теперь из-за нее, из-за их любви к ней расстреляют. Сталин пойдет на все, только бы не замешать ее в это дело, он понимает, как трудно ей будет потом принять, что всех их и каждого она могла спасти, одним своим словом могла спасти, но промолчала и тем самым согласилась со Сталиным. Никто не должен будет иметь права сказать, что Сталин делит с ней свой грех, причем даже отдает ей больше, чем берет на себя, потому что он уничтожает соперников, убивает, потеряв от ревности рассудок, а перед ней они виноваты только своей любовью. Сталин знал, что, даже если Вера промолчит, она никогда то, что он вовлек ее в это дело, ему не простит, будет помнить и поминать убитых, и это останется стоять между ними, пока они оба не сойдут в могилу.