И тут Смирнов вылил на него ушат воды: “Это все, Ерошкин, конечно, хорошо и ценно, с профессиональной точки зрения я к вам претензий не имею, выводы обоснованны. Но то, что вы не понимаете, что этот результат в куда большей степени работает на наших противников, меня удивляет. Мы вообще еще на той, самой начальной стадии работы, когда одна и та же вещь может быть одинаково хороша и для них, и для нас. Когда все можно толковать и в их пользу, и в нашу, и еще в какую-нибудь третью, и везде получается очень даже убедительно.
Пока ясно одно: Вера весьма и весьма опасна; она куда опаснее, чем все, и мы в том числе, думали. Ведь мы были уверены, что по ее дневникам или нельзя восстановить прошлое, или можно лишь очень приблизительно. А если приблизительно, значит, люди друг с другом никогда сговориться не смогут, по каждому пустяку будут годами спорить, раньше это было или немного позже, а в итоге и на йоту не сдвинутся. А раз Дима с Вериным дневником во всем солидарен, похоже, проблемы этой нет. Назад она, если, конечно, захочет, пойдет так же споро, как мы вперед. И если ей понадобится, отнюдь не одна пойдет.
Все это звучит довольно печально, — продолжал Смирнов, — и, боюсь, нашему начальству понравится мало. Завтра, не откладывая, начинайте допрос Пирогова. В жизни у него, насколько я знаю, полный порядок. Старший тренер сборной России по боксу, профессор, заведующий кафедрой. При этом куча наград, молодая красивая жена, двое детей. Так что посмотрим, что с Пироговым. Он, по-моему, и Верой увлечен был не ахти. Если же, не дай Бог, и здесь все, как с Пушкаревым, нам, похоже, надо заново думать, что с Верой делать, потому что получается черт-те что”.
“Но почему вы, Алексей Николаевич, — спросил Смирнова Ерошкин, — тоже теперь стали склоняться к тому, что Вера вообще назад идет, а не к Диме, например, или еще к кому? Ее столько людей любило, она и сама любила многих из них, после дневника сомневаться в этом невозможно, зачем же ей совсем уходить? Мне кажется, она ведет себя вполне естественно. Сейчас она потерпела в жизни банкротство, осталась одна, жена врага народа, на руках три дочери, которых поить, кормить, одевать надо. То есть она поняла, что тот путь, который она двадцать лет назад, выйдя замуж за Берга, выбрала, — неправильный. И вот она решила вернуться назад и пойти по другой дороге, выйти замуж за Диму, или Пирогова, или еще за кого-то; что и они на это согласны, нам только на руку. По-моему, это логично”.
“Ох, Ерошкин, — вздохнув, сказал Смирнов, — вашими устами да мед пить. Я и сам это буду говорить по начальству; если так, то все в порядке, но что, если она все же не к Диме, не, например, к Корневскому, а вообще уходит? Мы, как лопухи последние, ей помогаем, ждем, надеемся, что она или к этому, или к тому направляется, а когда опомнимся, она уже не одна, как сейчас, а с миллионами за спиной — одному Богу известно, как мы тогда им всем шлагбаум поставим?” — “Не может этого быть, — твердо сказал Ерошкин, — ей такая глупость и в голову не придет”. — “Раньше, может, и не пришла бы, — согласился Смирнов, — а сейчас не знаю; а что, если она Берга больше всех любила? Их тоже, когда-то, но это все так, юношеские увлечения, ведь даже ее прежние мужья будто мимо нее прошли, я ее дневник трижды прочел: странная она, никак я ее до конца не пойму. Оттого, наверное, и боюсь.