Вот, собственно, все, что было в дневнике о Коле. Пожалуй, ни о ком Вера не писала так безнадежно холодно и равнодушно, и рассталась она с приемышем тоже явно безо всякого сожаления. Так что допрос Ушакова и в самом деле не представлял для Ерошкина никакого интереса.
Все допросы велись по одной и той же схеме, и здесь Дрейфер начал с проверки достоверности Вериных записей, то есть с самой возможности восстановить по дневнику прошлое. Показания Коли подтвердили точность дневника, после чего Дрейфер из вежливости, хотя, с другой стороны, ему, пожалуй, было любопытно, как из этого маленького, хилого, писающего под себя мальчика получился такой атлет и красавец, да еще танкист, спросил, что было дальше. Ушаков сказал, что тогда, уйдя от Веры, он почти год бродяжил, а потом, после нескольких побегов из милиции, попал в коммуну к Макаренко.
“Там сначала, пока не привык, было плохо, — сказал Коля, — после свободы везде плохо. А дальше вроде притерпелся”. В то время об этой коммуне шло много споров, нужна она или нет, НКВД поддерживало ее, не жалея сил, и поэтому Дрейфер заинтересовался, почему плохо. “Известно, почему, — отозвался Ушаков, — я ведь по ночам под себя ходил”. — “И что?” — сделал вид, что не понял, Дрейфер. “Как — что: били, я делал, а они били”, - засмеялся Ушаков. “А потом, — не успокоился Дрейфер, — привыкли и перестали?” — “Нет, — опять засмеялся Коля, — бить, если привыкают, то не перестают, — так и бьют до конца”. — “Но вас же не забили. Наоборот, вам это, похоже, только на пользу пошло”. — “Да, — согласился Ушаков, — мне, похоже, на пользу. Я когда понял, что забьют, заставил себя сначала каждые два часа просыпаться, потом вообще каждый час; у нас там, слава Богу, в коридоре большие часы с боем стояли, они меня и спасли: просыпался я каждый час “с боем”, как настоящий солдат, и в уборную бежал, чтоб, значит, совсем пустым быть. После такой закалки мне все уже легко было, во всяком случае, легче, чем другим”.
Больше ничего интересного по делу Веры Коля показать не мог, и Дрейфер, убедившись в этом, как ему и было велено, стал докладывать Ушакову, что было с Верой в дальнейшем. Рассказывал он весьма подробно, наверное, не меньше часа, Ушаков слушал его, не перебивая, только все сильнее мрачнел. А когда Дрейфер закончил, сказал то, чего ожидать можно было меньше всего: “Я знал, что без меня ей плохо придется”. — “А вы-то тут при чем?” — не удержался Дрейфер. “Да ни при чем, только знал я, что ей без меня не прожить. Но все ждал, все тянул, хотел, чтобы она уже точно, на все сто, мной гордилась — и вот дождался”. — “Поясните, пожалуйста, — сказал Дрейфер, — я вас снова не понял”. — “Да тут и пояснять нечего, — ответил Ушаков. — Я ведь ни одну женщину никогда больше не любил, ни на кого смотреть не мог после Веры. Я как тогда ее на пароходе первый раз увидел, так и полюбил. Когда капитан сказал, что хочет усыновить меня, я уже видел, что и Вера тоже об этом думает, но колеблется, не может решиться, я сразу молиться стал, чтобы у капитана со мной ничего не вышло и чтобы все-таки она меня забрала. Я, конечно, не только молился. Сказано ведь: на Бога надейся, а сам не плошай, я и с сыновьями капитановыми чуть что — драку затевал, хоть они и сильнее меня в десять раз были, и жене его гадости говорил. К вечеру они уже и не чаяли, как от меня избавиться.