Потянулись однообразные спокойные дни. Бойцы приводили себя в порядок: штопали одежду, чистили оружие. Много спали, наверстывая упущенное и прихватывая авансом. С утра до вечера лес приглушенно гудел от человеческих голосов.
Командование отряда не тревожило роту Балашова, даже в наряд ее не назначало. Карев обычно посылал роту на самые опасные дела, использовал ее чаще, чем другие. А теперь, видимо, давал ей возможность вволю отдохнуть. Лишь однажды ночью Балашов со своими ребятами дежурил у сигнальных костров, разложенных в двух километрах от лагеря на просторной вырубке. Ждали самолеты с Большой земли, но в ту ночь они не прилетели.
С дежурства вернулись утром, легли отдыхать. Саша успел сбегать в госпиталь проведать дядю. В шалаш залез осторожно, чтоб не разбудить Балашова и Остапенко. Но старшина не спал.
— Как дядя себя чувствует? — спросил он.
— Плохо, товарищ командир. Крови много потерял. Ему бы на Большую землю.
— Батька у тебя есть, Саша?
— Батька? Есть, Он в Красной Армии. Мамка эвакуирована.
— Почему же ты остался?
— Убежал я от мамы. С дядькой Анисимом жил. Дядька мне говорил: «Немцы, Сашко, тоже люди. Не тронут». Не трогали поначалу. А потом пошло. Меня в Германию хотели угнать, да я спрятался. Дядьку обобрали до ниточки. Корову последнюю повели со двора. Тетка Настя не дает. Толкнула фрица, а тот возьми да упади. Ну, тетку и застрелили. Дядька прибежал ко мне — я на старой пасеке жил — и говорит: «Пойдем, Сашко, до партизан. С волками я жить не хочу».
— Научили твоего дядьку оккупанты?
— Научили, — согласился Саша и спросил: — Товарищ командир, вы давно воюете?
— С первого дня, Саша. Как началась война, так и воюю.
Саша тихо засмеялся.
— Ты чего?
— Ничего. Дядька мне говорил, что вы дрались с японцами на Хасане, с финнами на линии Маннергейма.
— Почему же он так решил?
— По усам, — опять засмеялся Саша. — Такие усы, говорит, я видел только у старых вояк.
Балашов улыбнулся. Перед войной ему присвоили звание старшины. Это в двадцать-то лет! Ну, как тут обойдешься без усов, если все знают, что ты мальчишка и пока весь твой авторитет в усах? Сейчас, конечно, смешно, но к усам привык. А привычка — вторая натура.
Вечером Владимир любовался белочкой. Она, видимо, все больше привыкала к человеку, который так спокойно вел себя и стала спускаться совсем низко. Казалось, вот-вот прыгнет ему на плечо.
Солнце клонилось к закату. На лесную дорогу пали тени. Макушки сосен пламенели от лучей заходящего солнца, Тишина.
Удивительно легко было на душе — ни боли в руке, ни тревожных дум. Белочка цокала над головой.