47-й номер обветшал чуть меньше, чем соседи. Парадная Дверь стояла открытой, и мы, изучившие уже обычаи бедноты, вошли в темный холл и постучались в первую дверь слева.
Вскоре дверь чуть приоткрылась, и из нее высунулся плохо одетый мужчина.
— Что вам угодно?
— Мы ищем молодую леди, мисс Квиллиам, — сказал я. Дверь захлопнулась, мужчина с кем-то разговаривал. Потом он вновь высунулся в щель и бросил:
— Сзади, третий этаж.
Поднявшись по изношенной лестнице, где не хватало ступеней и шатались перила, мы постучали в указанную дверь, и я с радостью услышал знакомый голос:
— Входите, прошу.
Я толкнул дверь, и мы очутились в большой комнате с высоким потолком. На улице сияло солнце, но в два больших окна почти не проникало света: в одном часть стекол заменяли тряпки, другое было прикрыто ставнями. В просторной комнате многое напоминало о ее славном прошлом: стены были заделаны темными деревянными панелями, вокруг окон, дверной рамы и в углах потолка имелись тонкие лепные украшения. Но ее теперешняя обстановка (голые доски пола, скудная мебель), пусть чистая и аккуратная, красноречиво свидетельствовала о бедности обитательницы.
У не закрытого ставнями окна сидела женщина в простом сером платье; когда мы постучали, она, судя по всему, шила, а теперь опустила работу и посмотрела на нас. Подойдя ближе и разглядев ее, я едва узнал в ней красивую молодую женщину, с которой виделся меньше года назад. Лицо осунулось и побледнело, глаза сделались больше. Мы рассматривали друг друга, и она как будто тоже меня не узнавала. Она не двигалась с места, мы вошли в комнату.
— Джон! — вскричала она. — Джон и его матушка! Голос был тот же самый, и когда я его услышал, в голову хлынули воспоминания о летнем дне в Хафеме.
— Идите сюда, — позвала она.
Я подошел, она отложила в сторону работу, взяла меня за руки, склонилась и поцеловала.
— Надеюсь, ты не такой большой, что тебя и поцеловать нельзя. И все же ты очень повзрослел, я тебя не сразу узнала. Рассказывай быстрее, нет ли новостей от бедной Генриетты?
Я поведал о нашей последней встрече, о словах Генриетты, что ее посылают в Брюссель.
Мисс Квиллиам вздохнула:
— Монастырская школа! Но, по крайней мере, не дома. — Она взволновалась: — О чем я только думаю! Совсем забываю о приличиях.
Она обернулась к матушке и протянула ей руку. Матушка взяла ее руку, чуть поколебалась, глядя ей в лицо, потом обняла ее и разрыдалась.
— Дорогая, теперь вам нечего бояться, все будет хорошо, — приговаривала мисс Квиллиам, словно обращалась к младшей; ее глаза участливо смотрели на меня поверх матушкиного плеча. Я одновременно гордился тем, что имею такое знакомство, и стыдился за поведение матушки.