Тоскливо ноет било, созывая московский люд.
— Пади! Пади!!! — В узких улочках, запруженных посадскими, прокладывают путь возничие. Глухо ропщет толпа вокруг Лобного места, на Рву истошно вопит кликуша, а палач в алой шелковой рубахе (какая яркая, зовущая роль!), поигрывая плечами, показывает, как остро заточено широкое сияющее лезвие.
— Везут!!!
Толпа шатнулась и понесла, первые ряды упали, в сумятице свистнули бичи, и все мгновенно стихло. Белый костлявый одр в струпьях и репьях тащит разбитую крестьянскую телегу, в ней везут мятежного атамана и его брата Фрола. Их руки связаны за спинами, а наголо обритые головы и белые смертные рубахи осыпаны гнилой соломой. Степан разбит пытками, но внешне спокоен, словно он только зритель собственных злоключений. Младший Фрол смертно бледен. Он робеет людей и палача, прячет изувеченную голову в плечи. Пленников развязывают. Стрелецкий начальник вручает Степану и Фролу горящие свечи. Свеча в руках атамана шипит и резко гаснет. Посадские роняют шапки, шепотом причитают бабы, жалея разбойников. С потайного балкончика храма Покрова за казнью наблюдает царь Алексей Тишайший и истово крестится:
„Мало татей сих предавали анафеме в первый день Великого поста, мало их проклинали в указах думные дьяки. Не остыла в народе тяга к волгарю, слишком отзывчиво на всякую боль и тугу русское сердце, издавна жалеет оно мучимых и обреченных, и в последнюю минуту дарит своим прощением, будь он хоть сам дьявол!“
С помоста зычно орут царский указ, с куполов срывается воронья туча и с граем исчезает за туманной Москвой-рекой. Не моргнув глазом, Разин слушает приговор, опускает выскобленную голову, с надрезом от „водяной пытки“, и кланяется „четырем ветрам“. Потом на все четыре стороны кладет земные поклоны замершей толпе, просит прощения и, задумчивый, совершенно спокойный, отдается в руки подручных палача. Степана зажимают между двух широких досок. Во всеобщем безмолвии палач отсекает его правую руку выше кисти, потом левую ногу ниже колена. Степан не издает ни звука. Из отворенных жил на сосновый помост и унавоженный снег хлещет кровь, и немецкий лекарь прижигает обрубки шипящим факелом.
Людское море гудит, сочувствуя стойкости атамана, иные шепчут, что Разин умер. Один дьяк из приказных видел, как из-под досок выскользнул черный от крови аспид и с шипением ушел сквозь землю. Раздавленный страхом Фрол бормочет заветную формулу: „Слово и дело!“ Из-под окровавленных досок, где зажато изуродованное тело Стеньки, сочится глухой, смертный хрип:
— Молчи, собака!!!