Это было невыносимо. Это был последний предел, за которым рухнули все преграды, и жалкое понятие женской гордости вдруг перестало иметь значение. Уронив голову Женьке на плечо, Лена тихонько всхлипнула, потом еще раз, а потом заревела в полный голос.
– Ну что ты? Что ты плачешь? – спросил он, продолжая все так же осторожно гладить ее по волосам.
– Ты никогда… – всхлипнула Лена, – никогда раньше… не называл меня… Леночкой!.. И не гладил… по голове… никогда…
– Леночка, – повторил Женька, согревая теплом своего дыхания ее макушку. – Леночка. Я теперь всегда буду называть тебя Леночкой. И гладить по голове. Всегда. Ну успокойся…
– Всегда – это когда?… – жалобно проплакала она ему в плечо. – Ты же сам сказал… А теперь говоришь…
– Да, – ответил он непонятно, продолжая гладить ее и баюкать в своих больших руках, как младенца.
Пригревшись и успокоившись наконец, она выскользнула из его объятий так, чтобы Женька не увидел ее лица, и скрылась в ванной.
Отражение в зеркале не вызывало оптимизма. Глаза стали узкими, как у китайца, покрасневший нос распух и отливал синевой. Контактная линза на правом зрачке смялась, и расправить ее удалось с большим трудом. От холодной воды, которой Лена несколько раз брызнула в лицо, кожа покраснела еще сильнее. Проторчав в ванной без толку минут десять, она вышла тихонько, неслышно открыв дверь, и попросила с порога:
– Жень, я очень тебя прошу, ты только не смотри на меня, ладно? Я ужасно некрасивая сейчас, правда.
– Хорошо, – ответил он серьезно и озабоченно, как будто она попросила его сейчас о деле государственной важности. Поднялся из-за стола и остановился возле подоконника. – Я буду смотреть в окно, если ты сейчас ужасно некрасивая. Скажешь мне, когда снова станешь ужасно красивой, и я повернусь тогда, ладно?
Присев на краешек табуретки, она уставилась ему в спину. Начатый разговор продолжать не хотелось. Есть остывшую яичницу тоже не хотелось. Слез не осталось, и сил почти не осталось тоже.
– Значит, так, – сказал Женька, отыскав взглядом ее далекое отражение в темном стекле. – Слушай меня внимательно. Плакать мы больше не будем и вообще… ничего такого делать не будем. А будем внимательно меня слушать и делать выводы. О'кей?
Отражение в стекле кивнуло взлохмаченной головой, что означало знак согласия.
– Я сегодня весь день на работе думал о том, что случилось. Я весь день изображал из себя сыщика. Эркюля, как его там…
– Пуаро, – робко вставила Лена, которая никогда не читала детективов.
– Вот именно. Эркюля Пуаро. Я пытался, рассуждая логически, понять, какую цель преследовал человек, устроивший в моем доме этот… спектакль. Я целый день ломал над этим голову, но так ничего и не понял. Я пытался поставить на место… этого человека всех без исключения своих знакомых. Я подозревал всех слева направо и справа налево. По часовой стрелке и против часовой стрелки. Без толку. Все мои дурацкие версии развалились как карточные домики. Я не вижу цели и не понимаю столь странного выбора средства. Понимаешь, ведь нет и не может быть никакой гарантии, что меня заподозрят, а уж тем более обвинят в этом убийстве. Нет никаких гарантий того, что в самом крайнем случае я не сумею доказать свою непричастность. На это рассчитывать нельзя. По крайней мере здравомыслящий человек никогда на это рассчитывать не станет…