— Что мы получим взамен? — спросил он, собрав для этого вопроса всю свою волю, потому что чувствовал, как необъяснимо робеет от одного вида сидящего напротив изможденного человека.
— Жизнь, — коротко ответил ему Вадим. — Вам будет сохранена жизнь.
Капитан молча склонил голову.
«Они признают только одну власть — власть силы», — с внезапной, необъяснимой тоской подумал Нечаев, следя за тем, как капитан усаживается на перевернутый ящик подле станции связи.
Он ощущал, как вместе с каждым действием, словом, направленным на стратегически быструю и одновременно морально жесткую реализацию выгод, полученных от тяжелой победы, в нем что-то необратимо меняется. Это было важно для него лично, но стремительное развитие ситуации не предполагало даже минутной передышки на то, чтобы отрешиться от насущных проблем, задумавшись о себе.
Он делал то, что требовали обстоятельства, разум, интуиция, а внутри что-то перенастраивалось, словно во время боя лопнули все струны души, и вот теперь там натягивали новые, не принятые рассудком и не одобренные сердцем…
Джон Хански сел на перевернутый ящик, надел на голову тонкий обруч коммуникатора с крошечным микрофоном на конце и положил руки на клавиатуру демонтированного с боевой машины терминала связи.
Дейвид Хорман, тот самый рослый беженец с Дабога, молча встал за его спиной, приставив к затылку земного офицера ствол пистолета.
Глядя на него, Вадим попытался представить, каким был этот человек до начала вторжения сил Альянса в систему Дабога, но не смог. Воображение отказывалось рисовать рослого, жилистого Хормана веселым, улыбающимся, окруженным своей семьей… «а ведь у него наверняка была семья…» — подумалось Нечаеву
Он многое не мог представить себе, в том числе и того, что на самом деле Дейвид — ученый, экзобиолог, специалист по гибридным формам жизни родной планеты. У него действительно была семья, но теперь все, что радовало его в прошлом, превратилось в пепел — серый прах радиоактивной зимы, который носил по новорожденным ледникам свирепый ветер…
Вадим лишь чувствовал, что становится похожим на него: живой внешне и мертвый внутри. Ощущать это было страшно, потому что все прежние моральные ценности, то, что составляло основу души молодого пилота, только вступившего в самостоятельную жизнь, безжалостно уничтожено, а взамен прорастало что-то страшное, холодное, чему еще не было названия, — была лишь боль и ощущение невосполнимой утраты…
* * *
Связь с орбитой установилась достаточно быстро. Вахтенный офицер, принявший позывные, выслушал доклад Джона Хански и ответил: