Он посмотрел на Максима. Для него цирюльником, надо быть, послужила Тати, и беглый каторжник тоже совершенно преобразился – с побритыми щеками и аккуратной небольшой бородкой, он выглядел настоящим офицером, и Софрон вдруг понял, что Максим очень красив – красив дерзкой и сильной мужской красотой. Новое странное открытие! Сейчас перед Софроном стояли не самые близкие его друзья, а как бы два совершенно незнакомых ему человека.
– Пора ехать, – напомнил Максим, подсаживая Тати в повозку и забираясь сам.
Софрон хотел бы, чтобы Тати устроилась рядом, но места на козлах хватало только для одного человека.
Тати и Максим молча сидели за его спиной, а Софрон думал, что лишь только доберутся они до России и осядут в его родной деревне, нужно будет немедля обвенчаться с Тати. Довольно во грехе жить. Небось Богу тошно смотреть на запретные ласки, вот и не благословляет он их сожительство плодом. Год уже миновал, как Тати показывала ему таинственные письмена в подводной пещере, с тех пор то тут, то там урывают они миг для объятий, и, по-хорошему, Тати давно уже должна была зачреватеть, ан нет, никакого признака. Но тут же Софрону пришло в голову, что, окажись Тати тяжелою, отец бы его всенепременно убил – он гольдами брезгует, словно животиной какой, для него что с козой сношаться, что с гольдской девкою. Жениться нипочем не позволил бы, лучше бы сдал в рекруты единственного сына. Ну а еще, будь Тати беременна, не удалось бы им помочь бежать Максиму и пуститься в путь за свободой самим. Так что не зря говорила мать-покойница: «Как ни сладится, а все по воле Божьей. Значит, хорошо!»
* * *
Хоть Алёне и следовало ожидать чего-то подобного, все же от такой неприкрытой наглости она растерялась. В первую минуту даже подумала, что Понтий потому обнахалился, что увидел возвращающуюся с подмогой Зиновию, и принялась прислушиваться к звукам, доносившимся сверху. Но нет, не уловила ни голосов, ни скрипа снега под торопливыми шагами, ни грохота досок и балок. Слышно было только, как ветер шумит, шало стуча обмерзлыми вершинами берез и лиственниц, да как тяжело дышит Понтий, который, конечно, устал висеть в своей ловушке, заговаривая зубы кикиморе. Устал, да... но не настолько, чтобы не обмануть простодушное создание славянской мифологии. Ну, коли так, пусть пеняет на себя! Если он думает, что Алёна Дми... в смысле кикимора, станет перед ним унижаться и умолять его, то глубоко ошибается.
– Значит, не скажешь? – спросила Алёна спокойно.
– Не скажу! – отважно заявил Понтий, который, видимо, воображал себя сейчас по меньшей мере героическим Василием Кочубеем на пытке его гетманом-иудой Мазепою, такой трагедийный накал прозвучал в его голосе.