Однако Дофина лишь встряхнула бантами и кружевами чепца.
– Увы, узнать это мне так и не пришлось. Несмотря на близкие… гм… отношения, существующие между нами, ваш дядя не склонен делиться со мной тайнами своей души. Он вообще не любитель исповедоваться перед кем бы то ни было…
Никакие иные новости до них не доходили. Кроме той, что венчальное кольцо взялся освятить каноник, отец де Комбер, один из немногих оставшихся в живых родственников Дофины; его визита ожидали со дня на день. Гортензия не могла отказать в этой маленькой услуге Дофине и собору в Сен-Флуре, к капитулу которого принадлежал святой отец. Но ее сердце съедала тревога: ведь как только кольцо окажется у нее на пальце, она будет считаться почти супругой. А она убедилась, что из Комбера убежать еще труднее, чем из Лозарга. Ибо здесь с нее, по сути, ни на минуту не спускали глаз.
Даже если бы растянутая нога снова обрела былую подвижность, – а позови ее Жан, и она заставила бы себя идти, невзирая ни на какую боль, – у нее не было ни малейшей возможности выбраться на волю: ее никогда не оставляли одну. И ночью бегство представлялось столь же немыслимым: ее спальня примыкала к покоям Дофины, и, чтобы ее покинуть, приходилось пересечь туалетную комнату хозяйки дома.
– Моя матушка считала, что за девицей надобен строгий надзор, – объяснила та. – И по сему случаю велела наглухо забить дверь в коридор. Признаюсь вам, я просто не подумала о том, что можно открыть ее заново.
Действительно, такая дверь имелась, но со стороны коридора ее заслонял огромный бельевой шкаф. Это не оставляло шансов для ночного побега тем более, что путь через окно был вовсе недоступен: окно выходило на угол дома, под которым отвесно обрывалась вниз скала, и пары простынь не хватило бы на веревку, достаточную, чтобы спуститься на дно обрыва…
Но накануне решающего дня – о, чудо! – Гортензия, встав с постели, обнаружила, что нога больше не болит и на нее можно ступать без малейшего неудобства. Она почувствовала такую радость, что чуть не бросилась поделиться доброй новостью с мадемуазель де Комбер. Однако она вовремя сообразила, что вовсе не так уж необходимо, чтобы кто-либо знал о ее выздоровлении; мало того, ей весьма на пользу, если еще какое-то время все будут полагать, будто она не может ходить.
Между тем дом уже начал сотрясаться сверху донизу в суете, свойственной приготовлениям к большому приему. Из шкафов вынимали белье для комнаты каноника и посаженной матери Гортензии, старой графини де Сент-Круа, которая под вечер, как ожидали, должна была прибыть из Лагиоля. Прочие приглашенные – барон д'Антремон с супругой и наместник епископа отец д'Эйди – обитали в своих родовых поместьях невдалеке отсюда и собирались к ночи вернуться домой, равно как ее жених и маркиз. Раскрывались сундуки для ревизии посуды большого обеденного сервиза из марсельского фаянса, украшенного букетами розочек, старинных хрустальных бокалов и столового серебра, которое надлежало хорошенько протереть испанским мелом, притом не жалея рук, после чего оно должно было обрести зеркальный блеск. Наконец, вскоре должна была прикатить Годивелла в сопровождении Пьерроне – их в своей «бароте» обязался привезти Шапиу. Ее прибытие, а также всеобщая суматоха неминуемо должны ослабить надзор за Гортензией, ведь на кухне уже начался танец кастрюль; теперь у Клеманс должно хватить забот и помимо сопровождения постоялицы, медленно прогуливающейся по саду…