– Отец называется, – прошипела Люда. – Дед, называется. – Она щелкнула щипчиками для сахара, и ему показалось, что это клацнули зубы. – Думаешь, я не догадываюсь, как ты отдыхал? Мне-то наплевать, – и она закурила трясущимися пальцами. – Но странно все-таки, что ты можешь так заботиться о себе, когда твой ребенок…
– Что изменилось, пока меня не было? – устало спросил он.
– Что? – ахнула Люда. – Ничего не изменилось, вот это и ужасно! Томасу еще раз отказали в визе! Над ней просто издеваются! Кто-то постоянно звонит и вешает трубку! Ты посмотри на нее! Так ведь – не дай бог! – до петли доведут! – Люда громко всхлипнула. – А ко всему прочему, зять позвонил вчера, сказал, что никогда не даст ей вывезти мальчика! Подонок!
– Ну, – пробормотал он. – Подонок не подонок, но его можно понять…
Губы ее открылись, как кривое «о».
– Что понять?
– Как что? – взорвался он. – Это разве так просто – лишиться сына?
– Не тебе это говорить, – вдруг спокойно сказала Люда и смяла окурок в пепельнице. – Не тебе, дорогой.
Она подняла глаза от сероватой сморщенной струйки, и вдруг он увидел на ее лице ненависть. Из розового, блестящего от утреннего крема, оно стало серым, острым, волчьим. Словно тайна какая-то обнажилась перед ним. Чистая отстоявшаяся ненависть была в ее прояснившихся неподвижных глазах.
– За что ты меня так? – усмехнувшись, шепнул он. – Уж как-то слишком…
– Иди ты знаешь куда! – крикнула она и зажмурилась. – В гробу я тебя видала с твоими умностями! Попил моей крови, хватит!
Под утро он проснулся от невыносимой тяжести в сердце. Сквозь сомкнутые веки ему померещилось, что стеганые стены с золотыми шляпками гвоздей разбухают, движутся и напоминают коктебельскую морскую воду. Из розовой, освещенной солнцем, вода становилась пронзительно-красной, густой, тяжелой, вкус ее был вкусом крови, вкусом содранной родинки. Со всех сторон она хлынула на него, и, не просыпаясь, он начал судорожно шарить руками в поисках какого-то бинта, тряпки, полотенца. Ничего не было рядом, кроме большого знакомого тела жены. В голове отчетливо мелькнуло, что можно взять и использовать ее тело как тряпку или полотенце. И он увидел самого себя, спокойно приподнимающего Люду с простыни и вытирающего кровь ее теплой творожистой плотью. От ужаса он сразу же пришел в себя. Люда мирно спала рядом. Ее тяжелая увядшая голова прижималась к его плечу своей вытравленной перекисью прядью. Он хотел встать, но резкая боль в низу живота помешала ему. Нашарив рукой кнопку ночника, он осторожно спустил ноги с кровати, и тут же ладонь его почувствовала влагу. В нескольких местах на простыне были яркие пятна крови.