– Полное, полное обследование. Само по себе кровотечение из кишечника вызывается разными причинами, – объяснила ему старая усатая армянка, его лечащий врач из ведомственной поликлиники. – Сразу начинайте, не откладывайте. И направление к урологу я вам дам.
…остальное, в сущности, мне известно понаслышке. Из чужих недомолвок, сплетен, неловких замалчиваний…
– Ему вроде сразу предложили операцию, так? У него началась эта, как ее… Простата?
Разговор идет в присутствии моего отца, и тот хмурится.
– А он вроде спросил у врача: «Смогу ли я после операции?..» Понимаешь?
Многозначительная пауза, и разговор обрывается. Отец молчит.
– Ну, и когда врач сказал, что… В общем, он отказался. То есть он признался, что у него есть женщина, и потерять ее… То есть он себя просто погубил. Он попросил отсрочки. А вдруг обойдется?
Отец мой все молчит и молчит, хотя та, которая говорит, явно нуждается в его подтверждении.
– Я ничего не понимаю, – вздыхает она наконец, – такой ведь был любитель жизни… И – на тебе!
– Да, – негромко говорит мой отец. – Он был любитель жизни. Действительно, был.
Марину словно подменили. Раздражение, хмурое лицо, домашние скандалы прекратились. Несколько дней она ходила с торжественными, хитрыми глазами, исчезала с самого утра, запиралась у себя, а на Восьмое марта вдруг сунула няньке в подарок ядовитого цвета огромную мохеровую кофту. Наконец как-то вечером, размешивая ложечкой сахар, сказала родителям:
– Томас приезжает в конце месяца. Мы расписываемся.
– Господи! – разрыдалась Люда и тут же засмеялась сквозь слезы: – Слава тебе, господи!
«Значит – все», – сверкнуло у него в голове. Они уедут. Внук, сидящий у него на коленях, с размаху шлепнул ладонью по вазочке с вареньем. Вазочка перевернулась, и жидкое клубничное варенье растеклось по столу. Опять померещилась кровь. Что это? Бог мой! Как больно. Все разрывается, кровоточит. Она уедет и мальчика увезет. Они останутся с Людой. Так было когда-то давно, много лет назад, до рождения самой Марины: он и Люда. Молодые, вдвоем. А сейчас? Это ужас какой-то: они уедут навсегда. Отношения разорваны, испорчены. Кровоточит. Она не позвонит, не навестит. Дочка моя. Ведь моя? Люда вытирала варенье мокрым полотенцем. На белом полотенце клубничные ягоды краснели, как сгустки крови. Вот и всё. Не будет ни скандалов, ни истерик, ни упреков. Она уедет и увезет ребенка.
Черное лакированное дерево кровати отражалось в огромном зеркале. В зеркале мелькали растрепанные темные волосы Марины, ее растопыренные перламутровые пальцы, сжавшие чью-то огромную седую шевелюру.