?» Я делаю знак своим сокамерникам, и они, поняв меня с полвзгляда, хватают психа и затыкают ему рот. Мы с дилером продолжаем обсуждать красоты английской ландшафтной живописи, а у меня в ногах крутится живой клубок тел, откуда раздается какое-то сдавленное похрюкивание и придушенный визг. Не знаю, что подумал по этому поводу дилер, но картину он купил.
Хотя Уильямс говорил как всегда уверенно и напористо, он не отрицал тяжелых условий своего нынешнего существования. Он был лишен визуального контакта с внешним миром. Шесть узких окошек камеры были забраны грязными коричневыми стеклами, и в камере круглые сутки горел свет. Уильямс признался, что не может есть тюремную пищу и вынужден питаться арахисом и конфетами, которые он покупает в тюремном магазине. На лбу у него появилась какая-то твердая шишка, в ушах он слышит постоянный звон, а на руках и спине высыпали непонятные пятна. Когда сыпь распространилась, он обратился к тюремному врачу. Ожидая очереди на прием, он выяснил, что у пятерых заключенных, которые тоже находились в приемной, точно такая же сыпь.
– Наши одеяла и матрацы никогда не чистят, – пожаловался Уильямс, – и я не доверяю здешнему врачу.
У Джима выпали коронки, но в тюрьме нет дантиста. Можно было договориться о визите к его стоматологу, но по закону Уильямса должны были сопроводить туда в наручниках и в поясных кандалах. Он отказался от этой идеи.
Между тем Уильямс продолжал настаивать на своей невиновности, считая, что жюри просто проштамповало старое решение. Все они был знакомы с делом – уж очень оно оказалось громким – и были убеждены, что его пересматривают по чисто техническим причинам. Уильямс обрушился на жюри, свидетелей, окружного прокурора, судью Оливера и местные газеты, но наибольшее раздражение вызывали у него его собственные адвокаты.
– Я презираю их, – возмущался Джим. – Они устраивают какие-то встречи, обсуждают мою апелляцию, но ничего не могут сделать. Однако исправно шлют мне счета за то, что даром теряют время. Этими пяти– и десятитысячными счетами они меня доконают. Им совершенно невыгодно заканчивать мое дело – для них оно неиссякаемое золотое дно. Они уже обошлись мне в четыреста тысяч долларов, для оплаты их счетов мне приходится грузовиками продавать мой антиквариат. Алистер Стэйр из Нью-Йорка купил у меня лакированный секретер королевы Анны и шкаф Карла Второго, сделанный в Чарлстоне. Он также приобрел старинные часы, которые опрокинул Дэнни. Это дорогие вещи. Мне пришлось продать серебряный кофейный сервиз, пару мраморных львов из Императорского дворца в Пекине, вывезенных оттуда во время боксерского восстания. Я продал кровать с четырьмя столбами из собственной спальни, а это была самая красивая кровать, какую мне когда-либо приходилось видеть. Я лишился ковров и портретов, пары ирландских чиппендейлских кресел, одно из которых, как они считают, я поставил на ногу Дэнни Хэнсфорду. Каждое вырученное пенни идет в банк, а оттуда прямиком на оплату услуг адвокатов, следователей и экспертов. У меня нет выбора и приходится идти на это. Деньги – мое оружие, и, пока они у меня есть, я буду пользоваться ими. Спенсер Лоутон имеет в своем распоряжении неограниченный бюджет, работающих на полную ставку следователей и бесплатные услуги любой лаборатории, я же должен оплачивать все попытки моих адвокатов противостоять усилиям окружного прокурора.