Обилие литературных общих мест в письме Татьяны не бросает тени на ее искренность, подобно тому как то, что она, "воображаясь героиней своих возлюбленных творцов", присваивает себе "чужой восторг, чужую грусть" и строит свою любовь по литературным образцам "Клариссы, Юлии, Дельфины", не делает ее чувство менее искренним и непосредственным. Для романтического сознания реальностью становились лишь те чувства, которые можно было сопоставить с литературными образцами. Это не мешало романтикам искренне любить, страдать и погибать, "воображаясь" Вертерами или Брутами.
58-59 — Кто ты, мой ангел ли хранитель… — Перенося в жизнь привычную для нее поэтику романов, Татьяна предполагает лишь две возможные разгадки характера Онегина: ангел-хранитель — Грандисон — или коварный искуситель Ловелас. В первом случае, как ей кажется, сюжет ее жизни должен развертываться идиллически, во втором — ее ждет, по поэтике романов, неизбежная гибель ("Погибну", Таня говорит, "Но гибель от него любезна" — VI, III, 11–12). Этим определяется и подчеркнуто книжное понимание ею поведения героя: "Блистая взорами, Евгений Стоит подобно грозной тени…" (III, XLI, 5–6). Характерно, что и романтик Ленский будет воспринимать поведение людей сквозь призму того же сценария — "хранитель — искуситель":
Он мыслит: "Буду ей спаситель.
Не потерплю, чтоб развратитель
Огнем и вздохов и похвал
Младое сердце искушал"
(VI, XV. XVI. XVII, 5–8).
Автор чужд такому осмыслению своего героя: Онегин не оказывается соблазнителем — степень его демонической опасности Татьяной преувеличена:
Вы согласитесь, мой читатель,
Что очень мило поступил
С печальной Таней наш приятель;
Не в первый раз он тут явил
Души прямое благородство…
(IV, XVIII, 1–5).
Но он и не положительный герой романов XVIII века:
Но наш герой, кто б ни был он,
Уж верно был не Грандисон
(III, X, 13–14).
Посылая письмо Онегину, Татьяна ведет себя по нормам поведения героини романа, однако реальные бытовые нормы поведения русской дворянской барышни начала XIX в. делали такой поступок немыслимым: и то, что она вступает без ведома матери в переписку с почти неизвестным ей человеком, и то, что она первая признается ему в любви, делало ее поступок находящимся по ту сторону всех норм приличия. Если бы Онегин разгласил тайну получения им письма, репутация Татьяны пострадала бы неисправимо. Но если по отношению к высокой прозе жизни взгляд сквозь призму романов кажется наивным и вызывает иронию, то в сопоставлении с системой светских приличий он обнаруживает связь со "своенравием страстей" и получает оправдание со стороны автора. Это определяет сочетание иронии и симпатии в тоне авторского повествования.