— Как это — «куда»? Господину Ричарду Пушкину. Город Симферополь, улица Нуреева, девяносто, строение три, комната четырнадцать, — отчеканил Коля. Память у него была по-прежнему феноменальной. Помнить такую несусветно полезную информацию после тех огненных адов, через которые довелось ему пройти, после «Атур-Гушнаспа» и охоты на ракетные мониторы…
— Что? Улица Нуреева? Ты что, послал эти письма моему папе? В Симферопольский театр музкомедии? — переспросил я, не веря своим ушам.
— А что мне было делать? Посылать письма в общежитие? — спокойно парировал Коля. — Больше никаких адресов Александра Пушкина мне, как я ни искал, найти не удалось… Да и что в этом плохого — ты же с ним иногда видишься, ведь так?
— Ну… случается иногда, — уныло промямлил я.
— Тогда чего ты переживаешь? Отдаст он тебе твои письма. Никуда не денется…
— Да он-то отдаст. Лишь бы они в этом ихнем содоме музыкальном не потерялись… — вздохнул я.
Мысленно я уже смирился с тем, что никаких Колькиных писем никогда не увижу, поскольку хорошо помнил: свой паспорт мой дорогой папа терял не менее десяти раз. И каждый раз — по пьяному делу.
— Ничего, бог не фраер, он все видит. Не потеряются, — заверил меня Коля. Облокотившись о колесо флуггера, он достал из нагрудного кармана пачку сигарет «Ява-200» и… закурил.
Курящий Коля — это что-то новое. А ведь сколько пилил меня, стервец, еще в Академии! «Черные легкие курильщика!.. Рак!.. Облитерирующий эндартерит!.. Ранняя смерть по собственной глупости!..»
Всего лишь год назад я бы поспорил с кем угодно на десять тысяч терро: если вдруг в Российской Директории курение станет обязательной повинностью для всех офицеров, даже если закурят все обитатели планеты Земля (включая грудных младенцев и аквариумных рыбок), среди снегов русского Севера все же останется один убежденный противник дымной отравы. И им будет мой друг Коля Самохвальский — такой правильный, такой уравновешенный. Зачем ему облитерирующий эндартерит?
А тут…
— И ты, Брут? — ехидно осведомился я.
— Эге, — спокойно кивнул Коля, затягиваясь. — Первую сигарету выкурил, когда совершил вынужденную на Фелиции.
— Но раньше… Ты же сам говорил, что табак…
— Да-да, говорил. Но это было раньше. — Он мягко оборвал меня на полуслове, словно бы хотел сказать: «От прежнего Коли ничего уже не осталось». Но тут же добавил: — Кстати, о табаке. Знаешь ли ты, что у народов Мезоамерики, в просторечье — у индейцев, табак считался священным растением? И ему приносили жертвы, почти как богам?
— Не знал.
— Мне это в школе на истории рассказывали. Я тогда еще, конечно, не курил. И даже возглавлял школьный кружок «Оптимист». Мы там йогой занимались, моржевали, пропагандировали дыхательную гимнастику Фролова, ну и с девчонками, конечно, пытались дружить — на основании здоровых представлений об отношениях между полами. — Коля озорно улыбнулся. — Я тогда просто не мог взять в толк, что это за глупость такая — жертвы вредному растению. И ведь не были эти майя с ацтеками идиотами! А теперь я понял, в чем тут фокус. Знаешь ли ты, Саша, что медиумы Мезоамерики всегда курили табак, когда вызывали разных духов — духов предков, например… А зачем?