Без замаха.
Но кастетом.
Прыщавый охнул и, зацепив лоток с ворохом пробковых сабо, упал на колени.
Наслаждения от восстановления справедливости я, честно говоря, в полной мере не получил: от поверженного ворюги омерзительно несло псиной, туфли, которые присмотрела тётка, были пошлого кислотно-канареечного цвета, а динамики музыкального киоска исторгали на всю округу: «Может быть, и я вкуса миндаля, и могу порхать, веками махая». Именно вот это вот они исторгали. Безусловно, мощное откровение, но как-то так нифига не «El Fuego» от Карлоса Сантаны. Ну и какое при таком вот антураже может быть наслаждение?
«В мире людей нет гармонии, — констатировал я, выбираясь из торговой кишки. — Нет, не было и никогда не будет».
Старый колдун Лао Шань, которого я знаю с тех самых пор, как направил меня в Город на охрану Вещи Без Названия наставник вирм Акхт-Зуянц-Гожд, сидел на табурете там, где и всегда, — возле своей перекошенной будки с вывеской «Ремонт обуви». В его облике за те месяцы, пока не видел его, ничего не изменилось. Та же драная ушанка, выцветшая футболка с надписью «СССР-USSR» и номер «Известий» от 24 августа 1956 года.
— Ни хао, прежде рождённый, — поприветствовал я, присаживаясь на свободный табурет.
Мастер ответил, не отрываясь от газеты:
— Ни хао, Держащий Жемчужину Во Рту. — И пригласил: — Падай.
— Уже, — сообщил я.
Он ничего не сказал.
И ещё раз ничего не сказал.
И ещё раз.
Мне ничего не оставалось, как терпеливо дожидаться, пока он дочитает статью до конца.
Эту статью о международной конференции по Суэцкому каналу он перечитывает по тридцать раз на дню вот уже пятьдесят лет подряд, и с этим ничего нельзя поделать: у Лао Шаня тысяча лет позади и тысяча лет впереди, он никуда не спешит, ему просто некуда торопиться, и он не любит, когда его торопят.
Что тут сказать?
Удел колдуна, а равно всякого другого чародея, открывает каждому великолепную возможность сойти с ума по-своему.
То и скажу.
Наконец, он закончил, аккуратно сложил газету, которая была истрёпанна настолько, что шуршала уже не как бумага, а как натуральный шёлк, опустил её на столик и сверху прижал очками. Потом несколько раздражённо, видимо, под впечатлением только что прочитанного, произнёс, глядя на моё правое ухо:
— Все знают, как познавать непознанное, но никто не знает, как познавать известное. Все знают, как отвергать то, что мы считаем дурным, но никто не знает, как отвергать то, что мы считаем добрым. Вот почему в мире воцарилась великая смута. Люди вмешиваются в круговорот времён года, и оттого среди тварей земных не осталось ни одной, которая смогла бы сохранить в целости своё естество. О, в какую смуту ввергли Поднебесный мир любители знания! Вся эта суета сует несёт ему гибель.