Сибилла чувствовала, что жизнь ее зашла в тупик, что сама она мгновенно и навсегда состарилась и сделалась очень жалкой и, вполне возможно, истеричной, в общем, одной из тех несчастных женщин, каких в Париже бесчисленное множество, – сбитых с толку, со странностями, той же Ненси, утратившей свой стержень, женщиной без привязанностей, возможно, выскочкой или интриганкой, помешанной на успехе, какой она никогда не была и надеялась, что никогда не будет, благодаря или просто из-за Франсуа и той влекущей опасности, какой он всегда умел ее подразнить. Нет, дело было совсем не в том, чтобы вернуть себе Франсуа или найти кого-то в его духе, что было бы вполне возможно… Дело было в том, что любила она совершенно другого человека и любимый ею человек был неповторим.
Неповторима была и пьеса, и для нее не будет двух премьер: шутовской и сентиментальной под одним и тем же именем никому не известного чеха. Не будут петь дуэтом и критики, не будет дифирамбов и насмешек в адрес двух совершенно противоположных версий одной и той же истории. Сибилла немедленно отошлет текст своему другу-венгру, пусть он поступит с пьесой, как сочтет нужным, но уж в одном она будет уверена твердо: водевиля он из нее не сделает. Сама она больше к ней и не прикоснется. И Сибилла заплакала еще горше, кусая пальцы, как плакала в пятнадцать лет.
Франсуа звонил ей в деревню трижды, и по голосу Сибиллы понял, что она прочитала новый вариант пьесы, и тогда вдруг внезапно вспомнил, куда засунул этот проклятый вариант вместе с папкой. Он прямо-таки увидел, как запихивает пачку листков под сиденье и, прекрасно зная свою рассеянность, клянется себе вспомнить о ней на следующее утро, так как сейчас руки у него заняты: и журналы, и взятая из химчистки по просьбе Сибиллы одежда, и кое-какой инструмент, прихваченный из гаража. Как же он был нагружен, припомнил он огорченно, но не без сочувствия к самому себе. Бедное, несчастное двуногое – что, в конце концов, с него взять! Но ведь он же чувствовал себя героем, когда Бертомьё загорелся желанием устроить на будущей неделе ужин и пригласить Сибиллу, – героем дурацкого телесериала: он так и видел себя в безупречном смокинге, протягивающим с широчайшей улыбкой Сибилле безупречно отпечатанную рукопись: «Перелистывай, дорогая, я тут кое-что набросал, мне очень важно, что ты об этом думаешь…» И дальше, все в тех же радужных тонах: «Я писал эту пьесу вместо своей работы в издательстве, поэтому мы и купили машину и расквитались с кое-какими долгами, все благодаря таинственным трудам на квартире у совладелицы театра, а иногда даже у нее в постели…» Каким же самонадеянным идиотом он был!