Нелли засмеялась, и, стянув замшевую серую перчатку, разбила ударом ладони свое отражение.
Пандора, коей препятствовал повод, наброшенный на раздвоенный обгоревший ствол, тянула морду к воде.
— Сейчас тебе! — сердито прикрикнула Нелли. Так и есть, подпруга ослабла. Однако ж до дому добраться можно. Оно и хорошо, лень. К тому же уж она все объехала: ущерб от пожара невелик, как и говорил управляющий. Выгорели только рощица да луг. И то многие деревья живы под почерневшею корой. И не прошло недели, как случился пожар, не заставший хозяев в имении, а сквозь золу полезли первые живые травинки. Теперь май, все растет и лезет из земли. Никакая ночная гроза, ударившая молоньею в трухлявый дуб, этого не переборет.
Так и душа человеческая, подумала Елена, вновь пуская лошадь неспешным шагом. Пожарище — черней черного, четыре страшных года, которые им с Филиппом довелось пережить.
Когда обстоятельства свели двенадцатилетнюю Нелли по дороге в Санкт-Петербург с грядущим супругом ее Филиппом де Роскофом, для того было горькой тайною изгнание, на кое обрек его любимый родитель. Для чего понадобилось убеленному сединами ученому мужу Антуану де Роскофу взять с единственного сына страшную клятву, что никогда не воротится тот во Францию? Для чего требовал, чтобы Филипп обрел новую родину в отдаленной России?
Но уж третий год запоздалые листки газетные жгут мужу руки. Недоуменье и тревога — что за беспорядки трясут страну, сменились неизбывным отчаяньем. Воздвиглась над Францией черная тень омерзительной гильотины. Сделалась преступлением самое принадлежность к дворянству — и по улицам Парижа загрохотали тележки с женщинами, стариками и детьми, коих влекли под нож.
Нелли видела, как терзает Филиппа данная отцу клятва, такая понятная теперь: сломя голову помчался б он в ином случае на родину. Какова судьба родителей его, добровольно оставшихся пред разверстою пучиною бед? Письма перестали приходить еще о позапрошлом годе. Нету сомнения, что уж едва ли они в числе живых.
Шаги мужа сделались бесшумны, словно он превратился в собственную тень. Охочий до разговоров весельчак — он лишь отвечал на вопросы, но никогда не заговаривал первый. Взявшись было за запись хозяйственных расходов либо чистку ружья, Филипп часто забывал вдруг о начатом — и сидел неподвижно, глядя невидящим взором на шомпол или перо.
Лишь рождение малютки Платона развеяло зловещее оцепенение его души.
«А вить лоб в точности как у его деда, — проговорил он, принимая дитя на руки. — Он похож на батюшку, Нелли».
«Хочешь, наречем его Антоном?» — спросила Нелли, приподнимаясь в подушках.