Автомобиль-карета, в котором на окнах были спущены непроницаемые шторы и тотчас же, как только он тронулся с места, было погашено электричество, не меньше трех четвертей часа куда-то мчался, по мере езды развивая все большую и большую скорость, перешедшую под конец в бешенную.
Липман, не любивший и боявшийся быстрой езды, на этот раз был в таком тоскливом и удрученном состоянии духа, что не раз думал, как было бы хорошо, если бы сейчас автомобиль разбился и он сам под его обломками нашел бы мгновенную смерть. Со своим спутником он не обменялся ни одним словом.
Наконец, машина замедлила ход, мягко повернула в сторону и остановилась.
Липман и спутник его вышли из каретки и очутились среди обширного двора с видневшимися в темноте строениями и несомненно, находившегося далеко за чертою Парижа.
Здесь тумана не было, но за тучами не виднелось на небе ни одной звезды и хотя дождь не шел, но в воздухе было сыро и промозгло. Впереди маячил во мраке большой, белый двухэтажный дом, освещенный только одной лампочкой над широким подъездом, хотя по сторонам его виднелись большие на кронштейнах фонари…
Только перед самым рассветом Дикис на своем роскошном лимузине доставил своего ученика к его квартире.
Липман, едва дотащившийся по лестнице до своей двери, идти в спальню не решился, потому что его жена Лина Исааковна не любила, когда он своим приходом будил ее, и в таких случаях становилась зла, а иногда грубо бранилась. Он был полумертвый и не хотел ни ее и никого другого видеть. Сбросив в кабинете фрак и ботинки, он, как подкошенный, повалился на диван и прикрылся пледом. Ему до смерти хотелось заснуть, чтобы хоть на время забыться от пережитых в эту ночь кошмарных впечатлений. Но нервы его оказались настолько взвинченными, что на него не подействовала успокоительно даже принятая им большая доза морфия. Он лежал, то, закрывая глаза, то, вдруг широко открывая их, полубезумным взглядом обводил комнату, порывисто вскакивал с дивана, хватался за голову и что-то бормоча и отчаянно жестикулируя руками, метался от одного угла до другого.
Он весь был во власти невыносимо жуткого чувства и потому не гасил электричества. Тело его дрожало; временами по спине и по всем членам пробегал мороз. Он был не курящий, но с жадностью набросился на оставленную Дикисом на письменном столе сигару и когда ее выкурил, то перерыл все ящики, пересмотрел все полки библиотечного шкафа и этажерки в поисках случайно кем-либо забытых табака или папирос.
Неотступно стоявшее перед ним только что пережитое было столь страшно и фантастично, что если бы кто-нибудь посторонний рассказал бы ему о нем, а не он сам виден собственными глазами, то отнесся бы к такому рассказу, как к болезненному бреду или как к неправдоподобной фантазии из сказок "Тысяча и одна ночь".