– Ну а какой-нибудь скрытный плейбой, который только для секса?
– Вас обманули, в природе таких не существует. Только надувные резиновые куклы, но куклу нельзя сделать счастливой. За любой скрытностью стоит беззащитность, любое плейбойство – только защита от неуверенности в себе.
– А ваш новый муж?
– За своего мужа я уже дала вам пятьдесят тысяч, – неделикатно напомнила я.
– Что ты тут рассказываешь? – подошла сзади Дин.
– Многозначительные тривиальности.
– Скажите, пожалуйста, несколько слов о выставке. – Девочка вынула диктофон из-за спины.
– Я отношусь к недобитым романтикам, которые полагают, что искусство улучшает нравы. Поэтому считаю, что, когда художник представляет на пьедестале выкуренную пачку сигарет, старый башмак или лужицу собственной спермы и везет это по музеям мира, оценив и застраховав, как бронзовую скульптуру, он дурит не только зрителя, но и себя.
– Но ведь каждый художник разрабатывает свою форму абсолютной искренности! – возразила девочка.
– Да, но культура начинается там, где возникает правило. Культура – это набор ограничений, говорил классик. Моя изобразительная культура ограничена правилами синтезирования реальности, а не расчленения, а значит, уничтожения. Я не для того много лет училась рисовать натурщиков, чтобы утверждаться теперь в маргинальных изобразительных сферах. В принципе это удел недоучек.
– Круто, – сказала девочка и выключила диктофон, – это будет финал, а дальше пойдут «Звуки My», спасибо большое.
– Изображаешь большого мыслителя, – скривилась Дин.
– Что делать? Можно прикинуться имбецилом, как Пирогов, но это еще утомительней. Пошли, а то все без нас выпьют.
У столов возникла оживленка, щелкали шампанские пробки и фотоаппараты, спешащие это зафиксировать. Егорка Пирогов писал восьмерки вокруг холеного пожилого американца с помощью текста «дринк, кайф, о’кей». Егоркина жена улыбалась мутными глазами американке, сопровождающей холеного американца, журналисты и гости спеша жевали бутерброды. Мы подошли за стаканами, и тут меня утянул давно не появлявшийся на тусовках Рылеев, бывший авангардист, из тех, которые прикручивали ржавую трубу к холсту, измазанному мрачным цветом, и какое-то время торговали этим на Западе. Рылеев был неожиданно хорошо одет и разговаривал со странным прононсом.
– Читал, читал про тебя, старуха, в гору идешь, – сказал он тоном, состоящим из зависти и жалости одновременно.
– Уже пришла на вершину. Дальше только небо, – хихикнула я. Всегда очень трудно разговаривать со старыми знакомыми, подозревающими в твоей успешности длинный список нечистоплотностей, которыми сами богаты при полной неуспешности. – Что-то тебя давно не видно.