Мы никогда не увидимся. У тебя есть все, что позволяет морализаторствовать двадцать четыре часа в сутки, у тебя есть все – у меня нет ничего, и отстань от меня».
Стоп! Именно так, перевязывая голову платком, ходил их отец, Михаил Моисеевич, во время приступов мигрени! Именно такой приступ был однажды у Димки после разборки с мамашей на тему эмиграции! Вот она вам генетика, «продажная девка империализма»!
Я дочитала и уличила себя в недостаточной бережности по отношению к Дин. Эмигрантка, да еще лесбиянка в квартире московской подруги брата, претендующей на ее, сестры, место… Бедная девочка… но ведь сама хотела, сама выбрала. Могла вселиться и дистанцироваться, но, видимо, страшно одной выходить в родной город, вписываться в него, ввинчиваться штопором, раздвигая пласты его очужевшего тела своим испуганным. Проще вцепиться в чью-то руку, а тут такая опекающая мамка, как я. Надо остановиться. Еще ни одного человека моя опека не сделала счастливым. Я достаю из проруби, делаю искусственное дыхание, но не умею успеть уйти, я так долго помогаю дышать, что у человека деградируют легкие.
Письмо упало на каталог моей немецкой выставки, я полистала хорошую полиграфию с собственным профилем, изображением картин…
Зимой я сидела на гранте в Берлине. Грант – это такая халява, при которой западники выхватывают кого-то из толпы творческих персонажей и говорят: «А не изволите ли полгодика посидеть в нашей стране и немножечко позаниматься творчеством? Квартиру, билеты оплачиваем, за счастье иногда видеть вас на тусовках платим приличную зарплату!» Выхваченный сначала немеет от счастья, потом, если умный и способен добыть в России прожиточный минимум, говорит: «Нет, ребята, только месяц! За полгода я там у вас сопьюсь». Если ленивый и наивный, то соглашается и действительно спивается или деградирует.
Делать в Берлине нечего; редкие мероприятия в Академии художеств, дай бог ей процветания; частые пьянки в эмигрантских компаниях, дай бог им всем возвращения; и рестораны, рестораны, рестораны… чтоб они все сгорели!
На тусовках в академии наши субтильные постмодернисты со своими несвежего вида девушками курили траву, запивали шампанским, присваивали друг другу почетные звания, как застойное политбюро, и истово материли немцев, за счет которых пили и жрали.
В эмигрантских компаниях сначала хвастались квартирой, машиной и т. д., потом пили до бесчувствия, ругали Россию и коммунистов и заканчивали гастрономо-ностальгическими песнями: «Знаете, я тут у одного турка нашел такое молоко, что если его на два дня на окно поставить, получается кефир. Клянусь мамой, настоящий московский кефир. Здесь же нет еды! Это же не еда, а пластмасса. Вы мне можете объяснить, почему их капуста в супе не разваривается? И почему невозможно купить гречку? А хлеб? Это же не хлеб! Это надутый гондон, посыпанный тмином! Он же весь пустой! И почему они не могут засолить огурцы нормально? Что, надо иметь семь пядей во лбу, чтобы приготовить рассол? А знаете, почему все эти продукты не портятся? Потому что они целиком состоят из формалина!» И главное, все это про обижающее «они» и обижаемое «нас»! Как будто «они», немцы, тебя, экономического беженца, со слезами на глазах умоляли сюда приехать.