Под горой чёрным камнем проступала большая изба с плоской крышей. В светлом проёме двери уверенно стоял человек с винтовкой в руках.
— Хто еди-и-ит-та, — пропел он хрипловатым голосом, — отзовися, не то стрельну!
— Свои, Мартыныч…
— Сохач, ты, што ль?! Дьявол тебя носит по ночам, хунхузу на радость. А я тебе паром сготовил, ставь магарыч. Так не отдам.
— Будет магарыч, не трещи языком. Принимай лошадей. Вьюки в баньку стащи, собаки за ночь припас весь сожрут. Насилу добрался. Всю задницу об это седло умозолил, приехали, — он слез с коня и враскорячку пошёл к хозяину, — здорово, Соснин!
— Здорово, живой… Я уж грешным делом думал, что пропал ты совсем. Заходь в дом, я счас всё, как надо, приберу, там чаёк заварен, пышки-шанежки свежие. Я счас управлюсь…
Егор разглядел поближе говорившего. Крепкий, кривоногий мужичок, примерно одних лет с Игнатием. Волосы, как у попа, до плеч, глаза узкие, в руке длинная туземная трубка, говорит взахлёб, но без акцента.
Явно не якут и не тунгус, потому что огонёк трубки подсвечивал вислый нос на плоском лице. Человек неведомых рас, неведомого званья и назначения в этих продуваемых ледяных горах.
Когда вьюки были уложены в низенькую баньку, а с лошадей до осени сняты даже уздечки и задано им вволю отдающего прелью слежалого сена, совсем смерклось. Зашли в избу, пригибаясь в низких дверях.
В ноздри шибанул тяжёлый дух зимнего застоялого жилья. Жарко топилось подобие русской печи из дикого камня, на колченогом столе горела лампа с закопчённым стеклом, а рядом с ней быстро работала иголкой морщинистая женщина с растрёпанными по плечам патлами седых волос.
Наконец Егор понял, что воняло тут выделываемыми кожами. Хозяйка подняла голову, без всякого удивления поздоровалась. Наверное, знала Парфёнова давненько, и его приезд считался обычным делом, как наступление весны.
Старуха бросила рукоделье, взялась собирать на стол. Игнатий сходил за продуктами и спиртом. За едой они долго говорили о прошедшей зиме, былых временах, вспоминали и поминали приискателей, ушедших по этой тропе за фартом и сгинувших навеки неведомо где.
Мартыныч, от выпитого огрузнел, без конца сосал потухшую трубку, торопливо частил языком, глотая слова. Его баба неотрывно работала, махала хомутовой иглой, сшивая заготовки камусных унтов. За всё время она так и не промолвила ни слова, а может быть, была немая, Егор не знал.
Улеглись спать на полу, подстелив толстым слоем оленьи шкуры и укрывшись вытертой медвежьей полостью. В печи потрескивали дрова, а понизу тянуло от двери чистым сквознячком.