Это известие особого энтузиазма не вызвало. Не то чтобы парням был неприятен Крячко. Тут была давнишняя вражда оперативников и министерских служащих. Чиновники по большей части всю свою службу просиживали штаны в кабинетах и понятия не имели о розыскной работе. Поэтому-то каждый рядовой сотрудник и считал, что не следует министерским вмешиваться в их работу.
Гуров это мнение разделял, но углубляться в риторические рассуждения, типа: «Кто был первым? Яйцо или курица?» – не стал. Почему-то он не стал говорить и о том, что продолжает руководить следствием. Может быть, это была излишняя предосторожность, но Гуров помнил свой утренний разговор с Горшковым. Он решил предотвратить любую возможность утечки в прокуратуру информации о своем фактическом руководстве.
Береженого бог бережет. Гуров попрощался со всеми и оставил кабинет. Крячко пошутил ему вслед: некоторым дают отгулы, а ему за это отдуваться. Гуров только ехидно улыбнулся и развел руками. Дескать, каждому свое, и пошел к машине.
Гуров не спеша ехал по московским улицам, проверяя наличие «наружки». Это стало уже даже не привычкой, а частью образа жизни. Гуров часто и сам ловил себя за высматриванием «хвоста» и с грустной улыбкой качал головой. Что ни говори, а профессия накладывает на человека свой отпечаток.
Ехать пришлось через всю Москву. В район Черемушек. Сказать, что машин на дорогах было много, – это не сказать ничего. Поток фырчащего, рычащего и завывающего разнокалиберного транспорта разноцветной змеей забивал улицы города. Даже если бы Гуров и хотел ехать быстрее, то ему бы пришлось проявлять чудеса вождения, чтобы кого-то обогнать.
Сыщик не торопился на встречу с Терентьевым. Он корил себя за малодушие, но все равно радовался каждому красному светофору, попадающемуся на пути. Гуров, как мог, пытался отложить этот необходимый, но тяжелый разговор.
Почему-то Гурову вспомнились времена его молодости. Москва двадцатилетней давности.
Тогда Москва не была такой сплошной каруселью суетливых людей. Жизнь текла размеренней и степенней, словно само определение – «житель столицы» – накладывало отпечаток значимости на людей. Тогда провинциала от коренного москвича отличить было столь же легко, как конную повозку от паровоза. Но время все меняет.
Гуров вдруг понял, что любит и эту Москву. Ничуть не меньше, чем город своей молодости. Любит ее сумасшедший жизненный ритм. Любит людей, что в душе остались такими же, как и прежде. Хоть и подернулись коростой черствости.
«Вот беда! – подумал Гуров, уличив себя в приступе всепоглощающего человеколюбия. – Может, и правда у меня маразм начинается?»