Виля бесцельно подвигал на столе пустые стаканы, заглядывая в них со слабой надеждой, погремел стеклотарой в углу за ободранным холодильником и, буркнув: «Я щас», удалился из кухни, для верности придерживаясь: за стену. Вскоре стало слышно, как он ломится к старухе, требуя выпивку. Старуха что-то невнятно и не слишком ласково скрипела в ответ сквозь запертую дверь.
— Он что, ее сын? — негромко спросил Губин, кивая в сторону прихожей, откуда доносились глухие удары кулаком по двери и матерная перебранка.
— Какой, на хрен, сын, — отмахнулся Ковалев. — Сосед он ей, коммуналка здесь, понял? Компания блатных и нищих.
— Повезло старухе, — сочувственно вздохнул Губин. — Как же она с ним живет, с алконавтом этим?
— Это еще вопрос, кому больше повезло, — ухмыльнулся Ковалев. — Максимовна, чтоб ты знал, три срока отмотала от звонка до звонка. И не маленьких, заметь. Первейшая в свое время б…ь-наводчица была, по всей Москве о ней слава ходила. Она и сейчас еще — ого-го!.. Сама, конечно, уже не работает, стара стала, вывеска не та. Думаешь, зря наш Виля двери на ночь запирает? Ведь пьяный же, как зонтик, а граница на замке. Ты бы слышал, как они тут отношения выясняют — кто у кого чего попятил. Чистый цирк, никакого телевизора не надо.
— Да я слышу, — кивнул Губин в сторону прихожей.
— Это? Это у них самая что ни на есть мирная беседа, все равно как мы с тобой о погоде разговариваем.
— Ну да? — поразился Губин. — Во дают, блин. А Виля — это что, кличка такая?
— Не, — покрутил головой Ковалев. — Это ему мама с папой так удружили. Он у нас Вильгельм Афанасьевич, не хрен собачий. С таким имечком любая кликуха за счастье покажется.
Впечатленный обилием новой информации Губин хотел еще о чем-то спросить, но тут в кухне, по-прежнему качаясь, возник Вильгельм Афанасьевич. В трясущейся руке он судорожно сжимал полулитровую банку, закрытую пожелтевшей полиэтиленовой крышкой, в чертах его помятого лица сквозила целеустремленность.
— Отвоевал, — сообщил он, плюхаясь на свободный табурет. — Сейчас голову поправлю, тогда поговорим. А то я никак понять не могу — не то ты с напарником, не то у меня в глазах двоится.
Он пошарил глазами по столу, ища, во что бы налить, не нашел и, сорвав крышку зубами, сделал богатырский глоток прямо из банки. Его перекосило, он содрогнулся всем телом и зашелся в надсадном кашле, щедро расплескивая самогон из открытой банки.
— Ну и отрава, — просипел он, перестав кашлять и утирая заслезившиеся глаза тыльной стороной ладони.
— А по мне, так и ничего, — заметил Ковалев. — А, Колян?