– Ты понимаешь, что я имею в виду, Рут?
– Да, понимаю, Герберт. Это легко понять.
Герберт нервно мял в руках экземпляр «Штюрмера».
– Мое имя стоит в газете, как имя прислужника евреев! Как человека, позорящего арийскую расу! Это конец, ты понимаешь?
– Да, Герберт.
– Я должен подумать, как мне выкрутиться из этого положения. На карту поставлена вся моя карьера. В газете… Ее читают все, понимаешь?
– Да, Герберт. Мое имя тоже стоит в газете.
– Это совершенно другое дело. С тобой ничего не случится. Ты все равно не сможешь больше ходить в университет.
– Ты прав, Герберт.
– Значит, это конец, правда? Мы расстанемся и никогда больше не будем встречаться.
– Не будем… Ну, а теперь прощай.
Она повернулась и пошла.
– Подожди!.. Рут! Подожди еще минуту!
Она остановилась. Он подошел ближе. Его лицо в темноте было так близко, что она слышала его дыхание.
– Послушай, – сказал он. – Куда же ты сейчас?
– Домой.
– Тебе же не нужно сразу… – Его дыхание стало сильнее. – С этим вопросом покончено, правда? Это так и останется! Но ты бы могла… мы бы могли… как раз сегодня вечером у меня нет никого дома, понимаешь, нас не увидят. – Он взял ее за руку. – Зачем нам расставаться так, я имею в виду
– так формально. Мы бы могли еще…
– Уходи, – сказала она. – Уходи немедленно!
– Ну, будь умницей. Рут. – Он взял ее за плечи.
Она посмотрела на красивое, любимое лицо, которому доверяла, не задумываясь. Потом она ударила по нему.
– Уходи! – закричала она. В ее глазах стояли слезы. – Уходи!
Биллинг отшатнулся.
– Что? Бить? Бить меня? Ты ударила меня, вонючая жидовка?
Он сделал движение, собираясь броситься на нее.
– Убирайся! – закричала она звонко.
Он оглянулся.
– Заткнись! – прошипел он. – Ты что, хочешь натравить на меня людей! Ты способна и на это! Я ухожу. Конечно, я ухожу! Слава богу, я от тебя отвязался.
«Guand l'amour meurt»[3] – томно пела женщина на экране, в шуме и сигаретном дыму марокканского кафе. Рут Голланд провела рукой по лицу…
Все остальное мало для нее значило. Страх родственников, у которых она жила; настойчивые уговоры дяди уехать, чтобы и его не втянули в это дело; анонимное письмо, в котором говорилось, что если она не уедет в течение трех дней, то ее провезут по всему городу как осквернителя арийской крови, с обрезанными волосами и с плакатами на груди и спине; часы, проведенные на могиле матери; дождливое утро перед памятником павшим воинам, с которого соскоблили имя ее отца только потому, что тот был евреем (он погиб в Бельгии в 1916 году). А затем поспешное одинокое бегство за границу, в Прагу, с несколькими драгоценностями, оставшимися после смерти матери…