– Романтично. Стихи писать не пробовала? Так что я тебе напоминаю: равнину? замок? человечка?
– Все вместе, Паша… Ты устал – быть несгибаемым суперменом, крушащим все и вся на своем пути Граевым. Устал – но никем другим быть не хочешь. И не можешь. А тебе пришлось туго – у тебя осталась одна рука; но все твое суперменство в твоих кулаках. И потому тебе тоскливо и одиноко. И только поэтому ты со мной…
Граев мог возразить многое. Сказать, что и кулак, и пистолет служат лишь продолжением и крайним воплощением мысли, что побеждает не тот, кто других перестреляет, а тот, кто передумает… Но не сказал. Не любил беспредметных споров.
А она продолжала:
– У тебя были дети?
Он молча покачал головой.
– А ты хотел бы иметь детей?
Когда-то он мечтал о детях. Почти уверовав, что виной всему его или жены бесплодие, Граев случайно узнал о ее трех абортах за годы брака. Промолчал, не сказал ни слова, но когда жена уходила – ни остановить, ни вернуть не пытался.
Но вспомнил он другое: искаженное ужасом, странно уцелевшее на растерзанном теле лицо Саши (другого Саши, мальчика Саши); чумазых и голодных детей на улицах Грозного – детей, которые, выжив, через несколько лет начнут закладывать фугасы на дорогах и бомбы на вокзалах; и снайпера, первого пойманного при нем снайпера – мальчишка, лет пятнадцать-шестнадцать, тонкая полоска пушка на верхней губе, самое время первый раз влюбиться и писать неуклюжие стихи, но – война, и дедовская винтовка с новенькой оптикой, и бойцы глотают слезы за убитого командира, и тело корчится на груде пылающих покрышек…
Бога нет, если гибнут дети…
Граев вспомнил все и с трудом разлепил губы:
– Не знаю…
Саша увидела по его лицу, что про это – не стоит; спросила о другом:
– А когда ты последний раз был в театре, Паша? Когда в последний раз встречал рассвет в лесу, на реке, в горах?
Рассвет в горах Граев встречал пять лет назад – и это был очень нехороший рассвет. А в лес или на реку хотел выбраться – но все не получалось. Он промолчал, а Саша продолжила:
– Когда ты прочитал последнюю книгу, Паша? Ты приходишь с работы и часами смотришь в стену – ты весь там, затем словно спохватываешься, натягиваешь улыбку, как перчатку на руку – тесную, неудобную перчатку, – и тащишь меня в койку. Ладно хоть это у тебя здорово получается…
Граев слегка обиделся. И сказал с оттенком затаенной гордости:
– Зато я умею танцевать. Хорошо умею, Саша.
Она посмотрела на него с недоумением. Огромная фигура Граева порой была обманчиво-медлительна, порой двигалась неуловимо быстро, перетекала, словно капелька ртути – которую не остановить, не схватить пальцами, – но мысль о танцах при взгляде на нее приходила в последнюю очередь.