А он в ответ доставил им кучу неприятностей. Чувство вины охватило Верда, когда он вспомнил свое последнее безумство. На этот раз он зашел слишком далеко. Все началось как шутка: взял да подцепил мотор Генри Кэвендиша. Он понятия не имел, куда это может завести. Если это выйдет наружу, никакие друзья не сумеют ему помочь. Одна надежда, что он не потянет их за собой в пропасть.
Верд вставил в стерео новую кассету «Клэша» и с размаху бросился на кровать. Он прослушает одну сторону и будет готовиться ко сну. Ему предстояло проснуться в пять утра, чтобы вместе с Алексом и Бриллом поспеть к началу смены в супермаркете. В любое другое время от перспективы столь раннего подъема он впал бы в депрессию. Но при нынешнем обороте дел он был готов на крыльях лететь из дому, чтобы хоть на несколько часов остановить безумную карусель мыслей. Господи, как же ему хотелось курнуть дури.
Радовало одно — эмоциональная глухота отца отодвинула в сторону мысли о Рози Дафф. К тому времени, как Джо Страммер запел «Джули — гроза наркомана», Верд провалился в глубокий сон без сновидений.
Карел Малкевич и в лучшие времена водил машину, как старик. Нерешительно, медленно, непредсказуемо на перекрестках. И только в хорошую погоду. Будь все в порядке, он при первых признаках тумана или мороза поставил бы машину на стоянку и пешком спустился бы с крутого холма по Массарин-роуд к Беннохи, где сел бы в автобус, идущий по Фэктори-роуд к его работе. Он работал электриком на фабрике напольных покрытий. Давно-давно вышли из моды покрытия на льняном масле, из-за которых городок заслужил репутацию «дурнопахнущего». Но и после падения популярности линолеума Нэрнская фабрика продолжала покрывать миллионы кухонных полов, а также полов в ванных комнатах, туалетах и коридорах. Это обеспечивало Карелу Малкевичу приличное житье после демобилизации из Королевских воздушных сил после войны. И он был благодарен судьбе.
Это, впрочем, не означало, что он забыл причины, по которым в свое время оставил Краков. Никто не мог бы выжить в атмосфере подозрительности и предательства, не получив неизгладимых душевных шрамов. Особенно если дело касалось польского еврея, которому посчастливилось выбраться оттуда накануне погрома, уничтожившего всю его семью.
Ему пришлось строить жизнь заново, завести новую семью… Старая семья никогда не была особенно набожной, так что он не чувствовал себя несчастным без своей религии. В Керколди не было евреев. Кто-то довел это до его сведения через несколько дней после того, как он приехал в маленький шотландский городок. Намек был ясен: «Нам так нравится». Так что он ассимилировался, даже венчался со своей женой в католической церкви. Он сумел встроиться в этот мир, стал своим в этой странной замкнутой стране, приютившей его. Однако он сам удивился тому жгучему глубинному чувству гордости, с которым встретил известие о том, что Папой стал поляк. Он так редко вспоминал теперь, что тоже принадлежит к польскому народу.