Верд оскорбился:
— Я не пытаюсь отрицать, что совершал в прошлом дурные поступки. Но теперь это осталось позади. Я заново родился, а значит, грехи мои изглажены.[2]
— Должно быть, большой утюг понадобился. Что же случилось? — спросил Брилл.
— В сочельник я пошел в церковь ко всенощной, — сказал Верд. — И что-то во мне как бы щелкнуло. Я понял, что хочу омыться кровью агнца. Я захотел очиститься.
— С ума сойти, — только и мог вымолвить Брилл.
— Но ты ничего нам не сказал на Новый год, — растерянно произнес Алекс.
— Я хотел, чтобы вы были трезвыми, когда я буду об этом рассказывать. Это ведь большой шаг: посвятить жизнь Христу.
— Прости меня, — промолвил Зигги, немного успокоившись. — Но ты последний человек на планете, от которого я ожидал услышать такие слова.
— Знаю, — кивнул Верд. — Но я говорю их всерьез.
— Мы все равно останемся твоими друзьями, — сказал Зигги, стараясь сдержать ухмылку.
— Если только ты не станешь пытаться обратить и нас, — добавил Брилл. — Я хочу сказать, что люблю тебя, как брата, Верд, но это не причина отказаться от секса и выпивки.
— Любить Иисуса означает совсем иное, Брилл.
— Ладно, пошли, — прервал его Зигги. — Я не могу больше стоять на одном месте: мерзну. Поднимемся на вышку. — И он направился туда. Брилл двинулся за ним. Алекс шел рядом с Вердом. Почему-то ему было жалко друга. Какое отчаянное, глубочайшее одиночество должен был тот испытать, что обратился за утешением к религии. «Мне следовало быть с ним рядом, — подумал Алекс с легким чувством вины. — Может быть, еще не поздно…»
— Странное, должно быть, ощущение, — начал он.
Верд покачал головой:
— Совсем наоборот. Я в мире с собой. Словно вдруг перестал быть квадратной затычкой в круглой дырке и нашел место, в котором мне от века и было положено находиться. Я не умею лучше передать это ощущение. На службу я пошел ради мамы, чтобы она была не одна. Я сидел там, в Эбботшеллской церкви, вокруг мерцали и колыхались огоньки свечей, как всегда во время всенощной. Руби Кристи пела это соло «Тихая ночь»… без аккомпанемента. Все волоски на моем теле встали дыбом, и все вдруг обрело смысл. Я понял, что Бог отдал сына своего единственного за грехи мира. А значит — и мои. Это означало, что я могу возродиться.
— Большое дело, — откликнулся Алекс, смущенный такой искренней, горячей откровенностью. Несмотря на их давнюю дружбу, у него никогда прежде не бывало с Вердом такого разговора. Верд, из всех на свете… Верд, чьим единственным догматом веры было успеть перепробовать как можно больше разного дурмана, пока не умер…