Полушубок медвежий надел Олег Иваныч, воротник поднял, шапку бобровую – на глаза. Поди – узнай. На конюшне с разрешения владыки лошадь взял белую. Стегнул, поскакал к мосту.
Клубился, кричал, волновался Торг. Все как и раньше, по-прежнему. Словно не было и нашествия московитского.
– А вот пироги, пироги! С визигой, лещом, белорыбицей! С пылу, с жару, кричат до пожару!
– Возьми, возьми, борода, грудинку – не пожалеешь! Да как же тоща-то? Зато навариста!
– Сбитень, сбитень, горячий…
– Пироги…
Задумался Олег Иваныч, чуть не сбил сбитенщика. Отпрянул тот, ругнулся матерно… Оглянулся Олег Иваныч, к плети рука потянулась – осадить нахалюгу.
Вместо чтоб бежать, наклонился сбитенщик, камень со снегу поднял, зыркнул нагло. А ну, попробуй, перетяни, боярин, плетью – зубами своими подавишься! Нет, не растеряли еще новгородцы свободы!
Плюнул Олег Иваныч, поворотил коня.
Оглянулся: ан сбитенщик-то – за ним! С камнем!
Ах, ты так?
Выхватил Олег Иваныч кинжал, зубы сжал яростно.
Глянь – а сбитенщик прямо к нему бросился:
– Олег Иваныч, ты ли?
Повезло Олексахе – удалося после Шелони к Новгороду пробраться. На усадьбу Ильинскую не ходил – опасаясь, у Настены жил тайно. Редко когда в город наведывался, да все ж приходилось – жить-то надо. Прежнее занятие свое вспомнил. Ульянку – прижилась-таки у Настены девка! – сбитень варить научил, сам и ходил на торжище. Не схватил никто Олексаху, хоть многие знали – Ставру-то боярину не до него было: с конкурентами, пес, расправлялся, доносы дьякам московским строчил денно и нощно. Потому и жив пока Олексаха, слишком уж человечек мелкий.
– Не очень-то надейся, паря. Такая сволочь, как боярин Ставр, и самого мелкого человечишку вспомнит, будь уверен! – усмехнулся наивности Олексахиной Олег Иваныч. – Ну, на Нутную, да побыстрее… Нечего нам тут зря светиться.
В просторной избе Настены и ночевали. Настена – баба справная – детям своим строго-настрого запретила со двора выходить – не сболтнули чего чтоб. Ульянка – а и не узнал поначалу ее Олег Иваныч – в уголке стояла смущенно… потом не выдержала, на шею бросилась.
– Ну, не реви, не реви, девка, – гладил ее по спине Олег Иваныч, успокаивал. Сам со щеки слезу смахнул украдкой. Повзрослела вроде Ульянка, строже стала, только нет-нет – да и зальется смехом.
К вечеру обедать сели. Лепешки просяные, да щец постных похлебали – не разгуляешься особо, у Настены-то, – запили сбитнем. Потом, помолившись, беседовали.
Прислушивалась к разговору Настена, бабьим своим чутьем понимая – снова расставаться придется. Ведала и другое – и у черта на куличках пусть будет Олексаха – все лучше, чем в Новгороде. Словят его тут, не ходи к бабке! А так – пусть в монастыре дальнем отсидится, вон, Олег Иваныч-то, гость дорогой, как раз тоже собрался на богомолье. И ему невместно в Новгороде оставаться. Ну, тем и лучше – двое-то, не один. Кого еще? Геронтий? Нет, не слыхал Олексаха про Геронтия. Может, и жив, да в Новгороде его никто не видал. Селивантов, Панфил, староста купецкий, Олега Иваныча приятель-собутыльник старый? Хм… Он на Шелони не был – тут, в Новгороде, ополченье организовывал, вместе с Макарьевым Кириллом… ну, с кем в прошлый год посольством в Литву ездили. Оба московитских шпионов опасаются. Потому – и найти их в городе – дело дохлое. Скорее всего, к свеям торговать уехали, в Выборг-город, али так ушкуйничают… А Панфил, еще сказывали, ежели и не у свеев уже, то в Тихвин подался – за кузнецким товаром.