Приятель погладил дремлющего пса и добавил, усмехаясь:
– Так что вот. Теперь, видно, моя очередь родственницу поджидать!
Последняя фраза прозвучала с такой ломкой, хрипловатой интонацией, что я вздрогнул. Сильный человек, он стал бояться смерти и косвенно пожаловался на свой страх. В определённом смысле это было нарушением нашего негласного уговора.
Так получилось, что в моих отношениях с Арсением, как и со всеми людьми, которых я любил, почти всегда сохранялась некая прохладная дистанция, как бы проветриваемое пространство, позволяющее обойтись без удушающего панибратства и тем более без той казарменной фамильярности, которую иные весельчаки дополняют ублюдочным пожеланием: «Будь проще, и люди потянутся к тебе!» В таких случаях я думаю: уж лучше пусть не тянутся, как-нибудь обойдёмся.
У нас не было с ним общих похождений, общих грехов, преступлений или подвигов. Не было общих возлюбленных, общих последних денег и совместно съеденного пуда соли.
Зато мы сумели договориться о некоторых главных вещах, которые постигаются, как правило, ценой прилюдного дымного одиночества, разъедающего глаза, а временами доступны взгляду совсем отдельного человека, лежащего лицом к стене.
Например, мы договорились о том, что никогда, ни за что, абсолютно ни от кого в мире не следует ждать благодарности. Правильнее всего числить её по разряду самых лучших, бесценных и счастливых вещей, которые всегда случайны, всегда сваливаются с неба. Требовать благодарности немыслимо (разве что – от себя), рассчитывать на неё глупо. Это чревато канцерогенными обидами и убийственной неблагодарностью по отношению к собственной судьбе.
Другое наше соглашение касалось радикально траурной темы. Справедливости ради скажу, что эти разговоры меньше всего напоминали мрачные философствования двух пресыщенных Чайльд-Гарольдов (нам было тогда 49 лет на двоих), скорее – наивно-доверительный обмен трофеями, добытыми в цветущих заповедниках мировой классики, в прошитых сквозняками скверах и подворотнях нашей неуютной юности.
Я в тот день пришёл к нему от букиниста с коленкоровым сизым томиком, где обнаружил поразительное признание флорентийского монстра и гения, самого таинственного итальянца, глядевшего на людей с такой беспощадной пристальностью, что его иногда всерьёз подозревали в нечеловеческом происхождении.
Этот уроженец Тосканы втайне от всех собственноручно вскрыл и неописуемо исковеркал десять украденных трупов – только затем, чтобы проследить за устройством некоторых вен. Венозное устройство он успешно пронаблюдал, а потом вдруг сделал опрокидывающий вывод: строение человеческого тела просто чудесно – именно поэтому душа, несмотря на свою божественность, так мучительно расстаётся с телом, в котором она жила. «И мне кажется, – заключил он, – что её слёзы и скорбь не лишены основания…»