Это все, что касается грамматики. По сути, конечно, – трагедия. Мелкая, локальная, безразличная миру трагедия отдельно взятой любви, которая не стала великой любовью.
Как бы ни была неумела в письме редакторша Ивинская, зацепки ее на каждом слове выдают, что история парижского срыва, очевидно, все-таки была ей рассказана Пастернаком в какую-то откровенную минуту. Их, наверное, было и немало, неоткровенные-то ему зачем? Другое дело, что прошлое при Ольге вспоминать, наверное, не очень хотелось – она при нем не для того, чтобы его судить и в жизни его разбираться, она ничего не изменит ни в прошлом, ни даже всего лишь в будущем.
Эмма Герштейн сама была не богачкой, она всю жизнь едва-едва сводила концы с концами, она была не замужем, была женщиной, не сделала карьеры, не унаследовала ничего из богатого докторского дома, пережила страшные потери всех близких, жила только в потерях, в некрасивости, в многолетней связи (недолго – интимной, на всю жизнь – неотпускающей) с сыном Ахматовой Львом Гумилевым, была с ним в период его заброшенности матерью, но потом, когда Ахматовой потребовалось подулучшить одну из составляющих ее имиджа – материнскую, встала на ее сторону, отказалась от Левы, тем более что сделать это было нетрудно ввиду общей закрученной Ахматовой обстановки и даже спасительно в самотерапевтических целях – Лев Николаевич женился.
Не самая страшная как на ХХ век судьба, но неотступная язвительность ее по отношению к Ивинской, княжне Долгоруковой, светлейшей княгине Юрьевской литературной советской Москвы, сильно отличалась от светлой ярости не меньше настрадавшейся по-женски Лидии Корнеевны Чуковской. «Она была патетически бедна, ободрана, ходила в простеньких босоножках и бедненьких носочках, часто забрызганных грязью, плохо читала стихи… » (ЕМЕЛЬЯНОВА И.И. Пастернак и Ивинская. Стр. 64). Чуковской веришь и презираешь Ивинскую вместе с ней, Герштейн даже не жалеешь. За мать Иры Емельяновой хочется заступиться вместе с ней.
«У мамы были десятки мужчин до „классюши“». Это сказано в пику Зинаиде Николаевне, единственное непреодолимое достоинство которой было в том, что она рано – раньше, чем могла бы наговорить на себя Ивинская (в двенадцать? в четырнадцать?), – начала половую жизнь. Ну, сказала, что отдалась попутчику в поезде – проглотили. Ну, дочь добавила, что были десятки мужчин («классюша» появился, когда дочери было девять лет – или она все наблюдала и подсчитывала воочию в шесть, в семь, в восемь лет, или мама рассказала с точными цифрами сама). А ведь «десятки» – это не десять и не двадцать, пожалуй, и не тридцать. Чтобы сказать «десятки» (а тебя бы не осудили за то, что наговариваешь), надо бы начать с шестидесяти. Вот какая она была недотрога. «Недотрога, тихоня в быту», – с иронией воспроизводит надпись под фото Ивинской (не дай Бог с такой тихоней еще более тихим женщинам встретиться – «в быту», где-нибудь на кухне или в трамвае) биограф Пастернака Д. Быков. Первой это фото опубликовала Ирочка, «недотрога» – это тоже она написала о матери (написала, конечно, не она, но она первая посмеялась над этим словом).