Семен начал по-новому разглядывать своих сокамерников – жизнь здесь необычайно скоротечна, может внезапно прийти его черед уйти и никогда не вернуться, а на то, что он опять увидит Ефима и Сушкова, надежд почти не осталось.
Кому же довериться, пойдя по пути, избрать который советовал Дмитрий Степанович? Передать тайну дядьке в драном тулупчике? Его кормят с ложки, поскольку у него изуродованы все пальцы, да и зубов почти не осталось. Говорят, он из подполья – по камере бродят свои слухи и делаются глухие намеки, циркулирует своя информация, неизвестно как просачивающаяся сюда сквозь стены и решетки. Если дядька действительно из подполья, ему можно доверять, но как его проверишь, и доверится ли он тебе?
Или вот – молодой парень, с повязкой на голове, второй день в камере, и каждодневные, долгие допросы. Кто он, откуда, вдруг тоже бывший партизан или бежал из лагеря? Как узнать, как довериться, да и протянет ли долго этот парень, если его и дальше станут так избивать на допросах? Тогда кому сказать – пожилому усачу в темном костюме? Но неизвестно, кто он и откуда, тоже из новеньких, всего день-другой здесь?
И тут Семен понял, что из тех, с кем он встретился, придя сюда, практически никого не осталось! Островком среди новых, незнакомых узников оставались для него Ефим и переводчик Сушков, а теперь и их нет, он один здесь «старожил», a скоpo не станет и его самого. Занятый разговорами с переводчиком и Ефимом, вызовами на допросы, мрачными зрелищами казней и ухода товарищей в Калинки, он и не заметил, как мало-помалу сменились обитатели камеры: то отлеживался после избиений на допросе, то волокли на новый допрос, а в это время приводили в камеру новых узников, а он, непривычный к тюремному бытию, не задумывался о тех, кто рядом с ним – больше волновала своя судьба, собственные переживания.
Поговорил с Сушковым по душам – пусть и расстались они нехорошо, так и не сказав друг другу теплого слова, за что он будет казнить себя до последнего вздоха, – и лег на него тяжкий груз ответственности за доверенное, которое, оказывается, не знаешь, кому и передоверить.
В бессильной ярости скрипнув зубами, Слобода ничком лег на нары, уткнувшись лицом в прелую соломенную труху – за что ему это, за что такая боль, раздирающая израненную душу невозможностью ничего сделать, за что такие мучения перед концом, в чем он так виноват перед людьми и судьбой, пославшей страшнейшее испытание – знать тайну и молчать?!
А если закричать во весь голос, сказать сразу всем, кто сидит вместе с ним в одной камере?