Конвойные были хмуры и молчаливы – их угнетало зрелище разгрома станции. Они гнали заключенных к завалу на путях: наверное, придется его разбирать и оттаскивать в сторону обломки рухнувшего на пути станционного здания.
Видя работу советской авиации и поняв, что расправы с ними сегодня не будет, узники приободрились – так и надо проклятым гадам, пусть знают, что их всех ждет неминуемое возмездие! Не век же им пановать на порабощенной земле?!
Откуда-то сбоку вывернулся мужчина в промасленном ватнике, подбежал к старшему конвоя, мешая русские, польские и немецкие слова, принялся, размахивая руками, объяснять, что надо скорее освободить пути, чтобы мог ходить маневровый паровоз и оттащить горевшие цистерны за пределы станции. Эсэсовец дал команду остановиться и начать работу.
Появились носилки, обломки кирпича приходилось разбирать голыми руками, обдирая их до крови, растревоживая незажившие раны. Понимая, что торопиться не стоит, заключенные медлили, не обращая внимания на сердитые окрики охраны – завал на путях почти не уменьшался.
Бросая на носилки кирпичи, Семен поглядывал на небо, прикидывая, который час. Звезд не видно, их закрывают тяжелые тучи, подсвеченные снизу багровыми отсветами пламени. Неужели скоро пойдет дождь и поможет немцам тушить пожар? И сколько здесь продержат смертников – до утра или дольше? Как ему выдержать такую гонку, когда ноги дрожат и подгибаются от слабости, урчит в вечно голодном брюхе и не осталось сил перекидывать проклятые кирпичи – даже пальцы не способны как следует ухватить разбитые куски обожженной глины, а в голове уже словно слышится отдаленный тонкий звон – предвестник обморока. Слобода знал, как это случается, когда ты страшно голоден и перенапрягаешь последние силы: сначала делаются ватными ноги, появляется тупая апатия, все валится рук и противно звенит в ушах, как будто рядом пищит надоедливый комар. А потом этот звук нарастает, ширится, резко ударяет в голову – и приходишь в себя уже на земле, не помня, как свалился. Так вполне могут и пристрелить, а жить снова захотелось просто неудержимо – пусть здесь воздух пропитан дымом и гарью, пусть летают жирные хлопья сажи, но все равно это многообещающий воздух воли, от которого отвыкаешь в камере смертников – он пьянит и будоражит кровь, толкает на безрассудства, маня ароматами начавшей оттаивать земли и перезимовавших под снегом терпко пахнущих прошлогодних листьев.
Так и хочется бросить все и хватать этот воздух широко открытым ртом, пить его, наполняя легкие, и чувствовать головокружение от того, что он переполняет всего тебя, а не от тошнотворно-противной слабости.