* * *
Ретт вернулся немного позже, чем ожидала его Скарлетт. Она услышала неспешные шаги по лестнице, услышала, как он снимает с себя пиджак, как разувается…
Она не боялась встречи с Реттом. Она знала, что скажет этому человеку, знала, какие слова смогут поставить его в тупик…
Ретт, даже не зайдя к Скарлетт, быстрыми шагами направился в свой кабинет.
«Ну, сейчас начнется, – подумала Скарлетт, – сейчас, сейчас…»
Спустя минуту он вышел оттуда бледный, с трясущимися руками.
– Скарлетт…
Она даже не обернулась.
Да, теперь она будет хозяйкой положения, теперь она хотя бы словом отомстит за все обиды и издевательства, которые вытерпела за последнее время от этого человека. Нет, нет, конечно же, нет – не отомстит, а просто даст понять… Если он еще и сам не понял.
Теперь инициатива на ее стороне…
Ничего, ничего, пусть помучается… Ей, Скарлетт, приходилось вынести еще и не то…
Ретт подошел к Скарлетт, держа в руке изодранную гравюру.
– Скарлетт…
Она обернулась и, едва сдерживая в себе улыбку, произнесла:
– Что-то случилось?..
Весь ее вид говорил: «Ну, что ты теперь на это скажешь?..»
Ретт выглядел совершенно убитым – Скарлетт почему-то пришло на ум не столь уж неожиданное сравнение: точно так, как теперь выглядит мистер Батлер, выглядели те жители Атланты, получившие известие, что их родные и близкие погибли при Геттесберге…
– Мой Дюрер…
Скарлетт выразила на своем лице совершенно искреннее удивление.
– Что?..
Ретт повторил упавшим голосом:
– Мой Дюрер…
– Что – твой Дюрер?..
Он уселся напротив своей жены и бессильно опустил голову.
– Вот… – С этими словами Батлер протянул своей жене то, что осталось от гравюры.
Скарлетт, молча взяв из рук мужа искромсанный ею же листок бумаги, повертела его в руках и протянула обратно Ретту.
– Ну, и что…
Он с трудом выдавил из себя:
– У кого поднялась рука…
Скарлетт с трудом подавила в себе жестокую, мстительную улыбку.
– Думаю, что тут надо говорить не о руке… Во всяком случае – не о человеческой…
Ретт будто бы не расслышал этой реплики своей жены – он выглядел совершенно убитым.
– Ведь за эту гравюру я отдал триста долларов, – пробормотал он. – Да что там триста долларов: помню, когда я принес ее домой и положил на стол… Я радовался, как ребенок. Я смотрел на этих танцующих крестьян, и думал: вот, теперь всех этих людей давно уже нет в живых… Их кости давно уже рассыпались в прах, также, как и кости великого Дюрера… А я, сидя за своим письменным столом, могу смотреть на них, представлять, что они живы… Я так любил эту гравюру… И не только потому, что отдал за нее такие большие деньги, а просто… как красивую вещь, которая дает радость.