– Каждый мой день похож на предыдущий, как две капли воды… У меня не осталось никаких желаний: все оплевано, разрушено, разломано… Для чего же нужна такая ненормальная жизнь?..
Нет, мысли о самоубийстве никогда не приходили к ней в голову – для этого Скарлетт была слишком жизнелюбивой натурой…
Кроме того, ей было непреодолимо стыдно за тот свой поступок, когда она за один прием выпила целый флакон снотворного, едва не уйдя из жизни… Но и жить так, как теперь, ей совершенно не хотелось.
Но жить так, как теперь – без чувств и страстей, – Скарлетт не могла…
Впрочем, у нее-таки осталась одна страсть, которая в последнее время заслоняла собой все – дикая ненависть к этому горностаю, который, поселившись в доме, навсегда, как казалось Скарлетт, забрал из ее жизни самого близкого и любимого человека.
– Я убью тебя, – шептала она, ложась в кровать по вечерам и поднимаясь по утрам, – я убью тебя… Я отомщу тебе за своего Ретта!..
И иногда она с ужасом думала, что в этот момент, момент ее угроз и проклятий перед ней встает каким-то наплывом, точно, как в синематографе, лицо ее любимого – Ретта Батлера…
* * *
Скарлетт, часто проходя мимо запертого кабинета Ретта, иногда слышала доносившийся из-за двери монотонный бубнящий голос – Батлер беседовал со своим горностаем… Это ее уже не удивляло…
Скарлетт понимала, что Ретту надо хоть с кем-нибудь общаться. Ей тоже необходимо было перед кем-нибудь выговориться, поделиться всеми своими невзгодами, всем наболевшим, и однажды она решила написать письмо в Нью-Йорк, Кэт…
Кэт – ее дочь. Кто, как не она должна понять теперешнее состояние матери?..
Скарлетт уже сходила на почту, уже купила конверт и красивую бристольскую бумагу – точно такую, какую любил ее первенец, Уэдл… Но, собравшись с мыслями, она решила не беспокоить дочь…
Действительно – с какой стати?..
У нее, Кэт – своя жизнь, свои проблемы – почему же она должна примешивать к ним еще и беспокойство за судьбу матери?..
Правильно говорил когда-то Ретт: «Каждый живет той жизнью, которая ему нравится…»
Все дети – и Кэт, и «наш фермер Уэдл», и Бо были уверены, что Скарлетт доживает свой век в спокойствии и доброжелательности…
И она раздумала писать в Нью-Йорк…
* * *
Быстро миновал июль – самый жаркий за последние десять лет в Калифорнии, и наступил август…
Скарлетт почти не выходила из дому – лишь по вечерам она любовалась яркими закатами из своего настежь раскрытого окна – золото-багряное небо просвечивалось сквозь густые ветви старой смоковницы…
Да, за эти несколько месяцев она приобрела привычки, над которыми раньше всегда подтрунивала, называя их стариковскими: склонность к домоседству, привязанность к каким-нибудь домашним вещам, вроде любимых тапочек или читанной сотню раз книге, любовь к уединению…