— Вы уходите, а я с вами прощаюсь, — расплылся в улыбке Виктор, чувствительно пожимая руку.
— Нет — вы уходите, а я прощаюсь! — сказал Генрих и, понизив голос, добавил явственно — так чтобы нельзя было ошибиться в значении сказанного: — Ты спиваешься и сходишь нафик со сцены. А я остаюсь. Навсегда.
Куцерь улыбнулся еще шире, до судорожной уже улыбки, и стиснул руку так, что Генрих не мог ни высвободиться, ни сдержать стона. В тот же миг легконогая Аня бросилась между ними и рубанула ребром ладони по сцепленным рукам:
— Всё, мужики! Я разбила!
Скривившись, с легким сипом на губах, Генрих отвел руку за спину и пошевелил пальцами.
— На что вы спорили? — спросила Аня с деланной беззаботностью.
— На вечность, — отвечал Генрих, не сводя глаз с противника.
— Да… И кто прав?
— Он прав… Но время еще есть.
Аня запнулась.
— Так, — сказала она. — Витя! Домой! Генрих! Ты меня проводишь.
Она подхватила его под руку, а Куцерь остался на мостовой, и долго, сколько можно было видеть, стоял, не уступая дорогу редким, слепо несущимся машинам.
Оставшись вдвоем, Генрих и Аня надолго замолчали. Хмель выветривался.
— Анечка, — испытывающе начал Генрих, — знаешь, что мне в тебе особенно нравится?
Она, естественно, не знала. Он объяснил:
— Ты не красива.
С подавленным смешком она успела лишь бросить взгляд — милая женщина в плотно сидящей шапочке с козырьком и опущенными ушами — и он повлек ее дальше, не давая опомниться.
— Красота банальна, замечала? Абсолютная, без изъянов красота — тире, знак равенства — абсолютная банальность.
Теперь она шла, не поднимая глаза.
— Что такое идеал? Стереть всё неправильное, уничтожить признаки индивидуальности. Индивидуальность — уродство. Красота — безликость. Вот почему, — да, следи! — вот поэтому все искусство нового времени — это последовательное или непоследовательное, на разные лады разрушение красоты. Разрушение идеала в исступленной погоне за индивидуальностью.
— Зачем же ты тогда в этом участвуешь? — принужденно засмеялась Аня. Она ждала, когда он переведет дух и смолкнет, чтобы вставить несколько слов — все равно каких. Она страдала в омуте его красноречия и хотела слышать свой голос.
— Ах, Аня, кто я? — возразил он, не запнувшись. — «Черный квадрат» Малевича — вот жирная точка в конце искусства. Сто лет назад. Всё, точка! Дальнейшее — эпигонство. Хождение по кругу.
— Но зачем тебя беспокоит: красива я — некрасива, тебе-то что?
— Слава богу ты некрасива! — воодушевившись, с напором воскликнул он. — Иначе я не смог бы любить тебя так, как люблю.
— Хо-хо, — засмеялась она, словно поперхнувшись. — Как завернул! Красиво!