— Кроме одного, старшина…
Капитан сказал это сквозь зубы. Рыжиков покосился на Тасманова.
— Смотри, — сказал капитан.
Эсэсовцы гуськом пошли от ворот, след в след. Последний остановился, когда была пройдена половина пути. Тускло взблеснул корпус противопехотной мины — немец достал ее из-за пазухи, положил в заранее подготовленную лунку и прикрыл куском дерна. Отряхнул руки. И осторожно зашагал к сосне, низко опустив голову, видимо, высматривая едва приметные знаки, обозначавшие безопасную тропу.
Четверо уже подходили к мотоциклам.
— Петухов… Струткис, — шепнул капитан и кивнул Рыжикову. Это означало, что старшине достался немец, идущий последним.
Три длинные очереди почти одновременно распороли тяжелый влажный воздух. И настала тишина. Эсэсовцы лежали в неудобных позах, там, где их застигла смерть.
Тасманов встал и тут встретился глазами с Кудрей. И вздрогнул. Они кричали, эти глаза — столько мольбы и отчаяния было в них. Капитан сказал, как выстрелил:
— Иди… Ворота лимонкой…
И Тихон медленно двинулся вперед, обходя убитых эсэсовцев, так же внимательно глядя себе под ноги, как это делал последний немец-сапер.
Падал тяжелый, как ртуть, дождь. Облитые соляркой, тускло горели бараки — теперь в них никто не кричал. И среди множества упрятанных в землю смертей шел лопоухий, похожий издали на мальчишку человек Тихон Кудря, не привыкший еще к жестокостям войны, не состоявшийся пока солдат. Каждый свой шаг он отмечал автоматным патроном, бросая его в собственный след. Вдавливая патроны в землю бутсами, шагали за Кудрей разведчики.
Текло время. И каждый ощущал его спрессованную плотность. Капитан думал о том, что нарушает все свои заповеди и законы, по которым воевал до сих пор. В другом положении он, Тасманов, уже мчался бы на трофейном мотоцикле по старому грейдеру, как птица, вырвавшаяся из клетки. Теперь же все осложнялось.
Грохнул взрыв. Тихон перешагнул сорванные ворота, вошел на территорию лагеря и, забыв об опасности, бегом бросился к первому бараку. Петухов и Струткис еще шли по отметинам Кудри, а он уже сбивал прикладом замок.
Их было двенадцать, изможденных, грязных, в немыслимых лохмотьях, с глубоко запавшими недетскими глазами.
Струткис объяснил им, кто их освободители. Сказал и про немецкий камуфляж. И все же в глазах детей застыло недоверие. Немецкая форма гипнотизировала их.
Они были поляки, но говорили по-немецки. Одного года заключения в специальном детском лагере хватило, чтобы дети забыли родной язык.
Мотоциклы Тасманов расстрелял сам, предварительно сняв с одного из них тяжелый немецкий пулемет и три диска с патронами. Машины горели с треском — пламя гудело, как в печи.