* * *
Осознав мощное закулисное влияние Распутина на министерскую чехарду, англичане, верные своей практике, подсадили к нему шпиона. Это была изящная леди Карруп, прибывшая в русскую столицу с мольбертом и кистями, имея задание от Интеллидженс сервис написать с Гришки портрет. Всегда падкий на любую славу, Распутин охотно позировал, а леди, орудуя кистью, занималась «промыванием» Гришкиных мозгов. Слово за слово – и политическое кредо Распутина прояснилось. Он обогатил сознание леди известием, что все русские министры – жулье страшное, что царь – из-за угла пыльным мешком трахнутый, что «царица – баба с гвоздем», а России надобно выйти из войны и устраивать внутренние проблемы.
– Чтобы народец не закочевряжился! – сказал Гришка.
Леди Карруп не мечтала о славе Виже-Лебрен или Анжелики Кауфман – портрет писался ею сознательно долго – до тех пор, пока Распутин не выбросил художницу на лестницу со словами: «Я вижу, стерва, чего ты хочешь! Да посмотри на рыло свое – кожа да кости…» Портрет остался неокончен, и заодно с бюстом Распутина работы Наума Аронсона он дополнил небогатую иконографию Григория Ефимовича. Но это все может скорее заинтересовать искусствоведов, а мы пишем роман политический…
Мунька Головина с папиросой в зубах исполнила для Гришки мещанский романс, аккомпанируя себе на раздрызганном рояле:
Одинок стоит домик-крошечка,
Он на всех глядит в три окошечка,
На одном из них – занавесочка,
А за ней висит с птичкой клеточка,
Чья-то ручка там держит леечку,
Знать, водой поит канареечку.
Много раз сулил мне блаженство ты,
Но как рок сулил – не сбылись мечты…
– Тары-бары-растабары, – сказал Распутин. – Что делать со Штюрмером, ядри его лапоть, ума не приложу. Избаловался. С бантика сорвался. Козелком решил прыгать… без меня травку щиплет!
– Господи, – вздохнула Мунька, – так сбрось его.
С отчетливым стуком хлопнула крышка рояля.
– Протопопова надо скорей вздымать, – решил Гришка. – Правда, мозги у него крутятся, ажно страшно бывает. Но я его, сукина сыночка, так взнуздаю, что он света божьего не взвидит…
Были первые числа августа. Расстановка имперских сил не радовала распутинского сердца. Штюрмер – премьер и «наружный». Макаров правит в юстиции, на место «унутреннего» посадили дядю Хвостова, смещенного с юстиции, а генерал Алексеев (чтоб он костью подавился!) иконку от Распутина поцеловал, но никаких серьезных выводов для себя не сделал… Так дальше дело не пойдет.
– Клопы все. Кусачие. Чешусь я, хосподи…
До самой осени русская Ставка не ведала стратегических «сновидений» от Распутина – он был целиком поглощен делами своими, делами Сухомлинова и Рубинштейна; лишь иногда царица долбила царя по темени, чтобы он задержал Брусилова: «Ах, мой муженек, останови это бесполезное кровопролитие, почему они лезут словно на стенку?» Карпаты, утверждала она, нам ни к чему, генералы сошли с ума, министры дураки, а косоглазый Алексеев вступил в тайную переписку с Гучковым, которого давно надо повесить. В письмах царицы часто мелькали буквы – П., Р. и Б. (Протопопов, Распутин и Бадмаев); ея величество высочайше изволили подсчитать, что Гучков ровно в 40 000 000 раз хуже любого разбойника…