Через час после своего приезда Павел Николаевич, освежившись в прохладной ванне, сидел в одном белье пред дорожным зеркалом в серебряной раме и чистил костяным копьецом ногти.
Горданов вообще человек не особенно представительный: он не высок ростом, плечист, но не толст, ему тридцать лет от роду и столько же и по виду; у него правильный, тонкий нос; высокий, замечательно хорошо развитый смелый лоб; черные глаза, большие, бархатные, совсем без блеска, очень смышленые и смелые. Уста у него свежие, очерченные тонко и обрамленные небольшими усами, сходящимися у углов губ с небольшою черною бородкой. Кисти ослепительно белых рук его малы и находятся в некоторой дисгармонии с крепкими и сильно развитыми мышцами верхней части. Говорит он голосом ровным и спокойным, хотя левая щека его слегка подергивается не только при противоречиях, но даже при малейшем обнаружении непонятливости со стороны того, к кому относится его речь.
– Человек! как вас зовут? – спросил он своего нового слугу после того, как выкупавшись и умывшись, сел пред зеркалом.
– Ефим Федоров, ваше сиятельство, – отвечал ему лакей, униженно сгибаясь пред ним.
– Во-первых, я вас совсем не спрашиваю, Федоров вы или Степанов, а во-вторых, вы не смейте меня называть «вашим сиятельством». Слышите?
– Слушаю-с.
– Меня зовут Павел Николаевич.
– Слушаю-с, Павел Николаевич.
– Вы всех знаете здесь в городе?
– Как вам смею доложить… город большой.
– Вы знаете Бодростиных?
– Помилуйте-с, – отвечал, сконфузясь, лакей.
– Что это значит?
– Как же не знать-с: предводитель!
– Узнайте мне: Михаил Андреевич Бодростин здесь в городе или нет?
– Наверное вам смею доложить, что их здесь нет, – они вчера уехали в деревню-с.
– В Рыбецкое?
– Так точно-с.
– Вы это наверно знаете?
– У нас здесь на дворе почтовая станция: вчера они изволили уехать на почтовых.
– Все равно: узнайте мне, один он уехал или с женой?
– Супруга их, Глафира Васильевна, здесь-с. Они, не больше часу тому назад, изволили проехать здесь в коляске.
Горданов лениво встал, подошел к столу, на котором был расставлен щегольской письменный прибор, взял листок бумаги и написал: «Я здесь к твоим услугам: сообщи, когда и где могу тебя видеть».
Запечатав это письмо, он положил его под обложку красиво переплетенной маленькой книжечки, завернул ее в бумагу, снова запечатал и велел лакею отнести Бодростиной. Затем, когда слуга исчез, Горданов сел пред зеркалом, развернул свой бумажник, пересчитал деньги и, сморщив с неудовольствием лоб, долго сидел, водя в раздумьи длинною ручкой черепаховой гребенки по чистому, серебристому пробору своих волос.