– Нет, это очень хорошо, – отозвался Санин.
– Ежели, скажем, девица юная и прелестная, то кому же оно! – поддержал Иванов.
– Прочти, Зиночка! – упрашивала Ляля, вся нежная и горящая от любви.
Карсавина, смущенно улыбаясь, слегка отвернулась к воде и, не ломаясь, прочла тем же звучным и высоким голосом:
Милый, милый, тебе не скажу я,
Не скажу, как тебя я люблю.
Закрываю влюбленные очи —
Берегут они тайну мою…
Этой тайны никто не узнает…
Знают только тоскливые дни,
Только тихие синие ночи,
Только звезд золотые огни,
Только тонкие светлые сети
В сказки ночи влюбленных ветвей.
Знают все… Но не скажут, не скажут
О любви затаенной моей…
И все опять пришли в восторг и хлопали Карсавиной с ожесточением не потому, что стихи ее были хороши, а потому, что всем было хорошо и хотелось любви, счастья и сладкой грусти.
– Ночь, день и очи Зинаиды Павловны, будьте столь великодушны: сообщите, не я ли сей счастливец! – вдруг возопил Иванов так громко и неожиданно и таким диким басом, что все вздрогнули.
– Это и я тебе могу сказать, – отозвался Семенов, – не ты!
– Увы мне! – провыл Иванов. Все смеялись.
– Плохи мои стихи? – спросила Карсавина Юрия.
Юрий подумал, что они очень не оригинальны и похожи на сотни подобных стихов, но Карсавина была так красива и так мило смотрела на него своими темными, застенчивыми глазами, что он сделал серьезное лицо и ответил:
– Мне показались звучными и красивыми.
Карсавина улыбнулась ему и сама удивилась, что похвала его оказалась так приятна ей.
– Ты еще не знаешь мою Зиночку, – сказала Ляля с искренним восторгом, – она вся звучная и красивая.
– Ишь ты! – удивился Иванов.
– Право, – точно оправдываясь, настаивала Ляля, – голос у нее звучный и красивый, сама она – красавица, стихи у нее звучные и красивые… и даже фамилия – красивая и звучная!
– Ух, ты, Боже мой! Шик, блеск и аромат, будем так говорить! – восхитился Иванов. – А впрочем, я с этим совершенно согласен.
– Пора домой! – резко сказала Лида, которой были неприятны похвалы Карсавиной. Она считала себя и красивее, и интереснее, и умнее ее.
– А ты, не споешь? – спросил Санин.
– Нет, – сердито ответила Лида, – я не в голосе.
И в самом деле – пора, – согласился Рязанцев, вспоминая, что завтра надо рано вставать, ехать в больницу и на вскрытие.
А всем остальным было жаль уезжать.
Когда ехали домой, все были молчаливы и чувствовали удовлетворенную томную усталость.
Опять, но теперь уже невидимая, щелкала по ногам степная трава, смутно белела позади поднятая колесами пыль и быстро ложилась на белую дорогу. Поля, голубоватые от лунной дымки, казались ровными, пустынными и бесконечными.