Никос не дал ему договорить. Он наклонился и, обхватив руками мотор, шепнул на ухо мастеру:
— Дядя Костас, я вижу, двери тут ненадежные. Мастер отложил в сторону ключ.
— Э, плут, ты еще молод, чтоб расставлять другим ловушки, — сказал он. Но тотчас пожалел о своих словах и, взяв немного пакли, стал неизвестно для чего протирать ось. — Твой дружок Сарантис поручил тебе поднажать на меня? Так ведь? Я это сразу почуял. Он помнит, каким был наш профсоюз до того, как появились в нем эти продажные шкуры. Гм! Да, теперь он поручает всяким молокососам нажимать на меня…
— Не сердитесь, дядя Костас.
Пакля выпала из рук мастера. Он задумчиво смотрел на ось.
— Немного потер, и смотри, как блестит! А грязь, которая скапливается со временем в душе человека, остается там навсегда. — Он поглядел на Никоса. — Я готовил первую стачку, когда ты еще соску сосал.
— Слыхал я об этом, дядя Костас.
— Значит, ты обо всем успел уже узнать!
Никос засмеялся. Глядя на его грязную лукавую физиономию, старый мастер невольно подумал, не над ним ли смеется этот мальчишка. Что тут будешь делать! Не бить же его ключом по голове!
— Человек устает, — продолжал дядя Костас. Вдруг он помрачнел. — Может, от того, что растут дети и с ними прибавляется забот; может, от того, что стареет жена, все жалуется на боли в печени и еле ноги таскает. Постепенно человек становится похож на пустую тыкву… Что делать? Плюнуть на свою рожу в зеркале? Такова жизнь, — заключил он.
Погрязший в рутине повседневности, старый мастер понимал, что в нем погибает прежний борец. Разговор этот всколыхнул в его душе чувство тревоги, которое вызвала просьба Сарантиса. И он, подавленный, замолчал.
Никос покусывал нижнюю губу. Так выражал он свое замешательство и недоумение еще в детстве, когда его удивляли какие-нибудь слова или поступки взрослых. Никогда раньше мастер так откровенно не разговаривал с ним. Никос понимал, что только глубокие переживания заставили дядю Костаса открыть ему душу.
Никос всегда был замкнутым. Из-за врожденной робости он скрывал свои чувства, старался никогда их не проявлять. Но с тех пор, как пошел работать на завод, он очень изменился, и это, конечно, не ускользнуло от внимания его матери. Что-то целиком завладело им. Не один вечер Мариго, забыв о корзинке с бельем, стоявшей у нее на коленях, и сложив на груди руки, в изумлении наблюдала за сыном. Однажды она решилась сказать ему: «Беспокоит меня Илиас. Я догадываюсь, что у него на уме, и от этого извожусь еще больше. Все время жду, что вот-вот свалится на нас новая беда. Гоню от себя предчувствия. А что толку? Все и так рушится… Но тебя, Никос, тебя, сынок, я просто не знаю. Боюсь даже твоего ясного взгляда…»