– Не знаю, у меня здесь ничего нет… Ага! Можно в кувшин! Мой – третий на умывальнике.
В эмалированном кувшине я приношу ей всю эту разноцветную дрянь.
– Рено! Выгляньте в коридор. Мне послышались чьи-то шаги.
Сама я остаюсь сидеть на кровати моей Элен; она сосёт и грызёт конфеты, поглядывая на меня снизу вверх.
Стоит мне ей улыбнуться, как она сейчас же краснеет, потом собирается с духом и улыбается мне в ответ, приоткрывая влажный аппетитный ротик…
– Чему вы смеетесь, Элен?
– Смотрю на вашу рубашку. Вы похожи в ней на воспитанницу, только у вас рубашка из линона… нет, из батиста? И всё просвечивается…
– Да я и есть воспитанница! Не верите?
– Нет… И так жалко!..
(Всё идёт как по маслу. Придвигаюсь ближе.)
– Я вам нравлюсь?
– Да… – едва слышно выдыхает она.
– Хотите меня поцеловать?
– Нет, – торопится она возразить почти с испугом.
Я склоняюсь над ней и переспрашиваю:
– Нет? Знаю я эти «нет», означающие «да»… Я и сама так когда-то отвечала…
Умоляющими глазами она указывает на своих подруг. Но я злючка и просто умираю от любопытства! Я собираюсь мучить её ещё и ещё и снова склоняюсь над ней, ещё ближе… вдруг дверь распахивается, и в дортуар заходит Рено, а за ним – Мадемуазель в пеньюаре (да что я говорю: в домашнем платье) и уже причёсанная, как на парад.
– Ну как, госпожа Клодина, пансион вводит вас в соблазн?
– Угу! В этом году есть на кого глаз положить.
– Только в этом году? Как замужество повлияло на мою Клодину!.. Эй, голубушки, вы знаете, что скоро восемь? Без четверти девять я загляну к вам под кровати и если обнаружу хоть пылинку, заставлю вылизывать языком!
Мы выходим из дортуара вместе с ней.
– Надеюсь, вы нас извините за это утреннее вторжение, мадемуазель? – говорю я уже в коридоре.
Она вполголоса отвечает с неизменной любезностью, ловко скрывая насмешку:
– Сейчас каникулы! И вполне понятно, что ваш муж хочет вас побаловать… по-отечески!
Этого я ей никогда не прошу!
Помню предобеденную прогулку – паломничество на порог «моего» прежнего дома (жизнь в этом гнусном Париже заставила меня ещё больше полюбить дом в Монтиньи); я вспоминаю, как у меня защемило сердце и я застыла у крыльца с двойной лестницей и почерневшими металлическими перилами. Я уставилась на истёртое медное кольцо, на котором я, возвращаясь из школы, любила повиснуть, пока звонил колокольчик; я смотрела так долго, что снова ощутила его в своих ладонях. И пока Рено заглядывал в окно моей комнаты, я подняла на него глаза, полные слёз:
– Давай уйдём, мне плохо.
Моё горе его потрясло. Ни слова не говоря, он повёл меня прочь; я доверчиво прижималась к его плечу. Проходя мимо дома, я не удержалась и поддела пальцем задвижку на ставне первого этажа… и вот…